В Афины они приехали на грузовике. И, чуть-чуть не доезжая до города, тетушка Фани сказала: оставьте нас здесь. Грузовик был господина Манолароса. Водитель высадил их на небольшом тогда еще пустынном холмике: сплошная целина и дот на вершине. Тетушка Фани заприметила его еще издалека, вместе с мужем они поднялись наверх: пожитки в дот она притащила сама, муж же отправился в Афины искать товарищей по партии. А обратно ей привезли его уже заколотым, но он еще дышал. Она быстро схоронила его, из ничего сделала метлу, вымела весь дот, закрыла наблюдательные окошки картоном и сделала из дота дом. Овдовев, она в первую же ночь загородила дверь тумбой. Как у нее это получилось, ума не приложу. А потом она стала продавать свое самодельное кружево. Она вязала самые различные узоры.

Понемногу она обустроила дот: вставила стекла, дверь, поставила два цветочных горшка снаружи, надстроила стену, соорудила туалет и небольшую кухоньку. Хозяюшка! Со временем, в предвыборную эпоху, ее дом вошел в план города как незаконное жилье, ей провели свет и воду (чудо, а не дом!). Она до сих пор занимается вязанием. Открыла небольшой магазинчик: одна дверь и только. Сейчас, когда она приходила ко мне, сказала, что подала заявление на проводку телефона. Однако единственную ее жалобу пока так и не удовлетворили.

Бой-баба. В конце концов, она все пережила. И все забыла. Хотя, может, и не забыла, кто знает. Мы в Бастионе думали, что она умерла, одна-одинешенька и всеми забытая. Но благодаря господину Маноларосу нам удалось отыскать ее след. После смерти дочери, она закрылась в доме и не включала свет. Ходила только на посиделки к тетушке Канелло: все так же с крючком и кружевом, завязанным в клубок в кармане фартука. Она вязала, чтобы закончить приданое умершей дочери: привычка.

Порог нашего дома она никогда не переступала. Лишь однажды вечером она постучалась в нашу дверь, когда ушел синьор Витторио. Асимина, крикнула она, открывай скорее. Мы открыли, как раз только-только начался комендантский час. Она была с какой-то незнакомой женщиной. Тут одна незнакомка кого-то ищет, сказала она и поминай как знали, а нам сбагрила эту странную посылку. Входите, сказала моя мать незнакомке – что ей еще было делать? Та зашла. С виду она была женщиной вполне себе добропорядочной. Ты кто такая? – спросила ее моя мать, а та молчит, словно воды в рот набрала. Садитесь, сказала я ей, будем есть, чем богаты, тем рады: солдатский хлеб и нут с маслом, их принес синьор Витторио. Женщина села, но на еду даже не взглянула, да и вообще ни на что не реагировала. Кто ты такая, снова спросила моя мать, есть хочешь? А та молча поднялась со стула и направилась к кровати, оперлась на нее и умерла. Вот так просто. С сумкой в руке. Мы с Фанисом сразу все поняли, мертвых нам теперь доводилось видеть каждый день. Мать уложила ее на кровать, закрыла глаза и подвязала челюсть платком. Марш к тетушке Канелло, сказала она мне, и быстро, на улице комендантский час! Только вот тетушка Канелло была на работе, вышла в вечернюю смену. И мы все втроем ждали у окна ее возвращения. Незнакомку мы накрыли какой-то простыней.

Около полуночи послышался стук деревянных башмаков тетушки Канелло: ну, точно пулеметная картечь, эта женщина ходила как эвзон! При всем моем к ней уважении, ну нет в ней ни капли женственности, ты скажешь, что я сужу по себе, ну и ладно, сейчас не о том речь. Моя мать окликнула ее, та зашла, посмотрела и говорит: нездешняя. И тогда я (как мне, такой маленькой, вообще это в голову пришло?) ей говорю: может, она каким-то образом связана с партизанами? Утром узнаю, сказала Канелло. И хлопнула дверью.

Всю ночь мы просидели над незнакомкой, на рассвете даже немного вздремнули, а Фанис преспокойно продрых всю ночь. Я, чтобы не уснуть, решила выполоть сорняки в углу, но мать окликнула меня: брось ты это сейчас, лучше неси сюда лампу. И я прекратила свое занятие.

Утром мы вышли на улицу и стали тайком всех расспрашивать, но все без толку. В полдень с работы вернулась Канелло, никаких вестей, никто нашу незнакомку не ждал, все из отрядов соединения уже на пунктах назначения. Она позвонила, я не стала спрашивать, куда именно, но так ничего и не узнала.

Тем временем соседки пошли к священнику договориться о похоронах. А наш Фанис сбегал в полицию; ничего не знаем, сказали ему, иди в комендатуру. Но куда уж ребенку идти к фрицам. В конце концов, пришли отец Динос с пономарем Феофилом и положили усопшую в церковный гроб, у них всегда был один свободный про запас для бедняков. Мы специально растрезвонили по всему городу о похоронах, авось кто-нибудь опознал бы покойную. Мы и по пути всех украдкой спрашивали, но все тщетно. Может, она из столицы, – говорили все. В общем, похоронили мы ее наспех, за час, не больше, и все разошлись по домам. Имени на могиле не написали. Да и что нам было писать?

Об этом случае я забыла на долгие годы. При правлении Озала[28] я снова начала играть в театре, в специальном представлении на молодежном фестивале какой-то партии, и стала часто вспоминать ту незнакомку, но не лицо, а ее зеленоватое пальто. Сейчас, когда я хожу в наш фамильный склеп, зажигаю лампадку и, как положено, начинаю кадить, а затем бросаю в кадило еще одно лишнее зернышко фимиама и говорю про себя, это в память о Мадам Х. Так я ее назвала: Мадам Х. Видишь ли, тогда в турне я как раз играла Мадам Х. То есть в «Мадам Х», а не роль самой Мадам Х. У меня было две строчки, ну и на том спасибо. Это очень серьезное прозаическое произведение. Но во время ревю меня вечно ставили в массовку, в хор.

Несчастная Мадам Х.

Я поминаю ее из корыстных побуждений, чтобы и обо мне кто-нибудь вспомнил, когда… Хотя что это я, я всегда моложе и прекрасней всех. И когда прихожу за кулисы, мне говорят: эй, Рарау, старая развратница, как дела? Всё фамильярничают! Но со всеми остальными пожилыми людьми и пенсионерами они так не разговаривают. Ты скажешь, что я не выгляжу на свой возраст. Это я и без тебя знаю. Я и когда была девчонкой не выглядела на свои годы. Добрых семнадцать лет у меня ушло на то, чтобы хоть на один миллиметр отрастить грудь! Поэтому, когда мы летом ходили купаться к Чертову мосту, я была в одних только трусиках, без маечки, как наш Фанис и другие мальчишки. А две мои одноклассницы, например, снимали только башмаки. То есть, конечно, бывшие одноклассницы, я тогда перестала ходить в школу, а к занятиям снова вернулась только после так называемого освобождения, но и тогда ходила в год по обещанию.

Но я ходила в гости ко многим девочкам. Незадолго после полудня. И уходила вовремя из-за комендантского часа, чтобы успеть вернуться домой, потому что принимать гостей было запрещено силами оккупации. Чтобы кто-то мог остаться у тебя на ночь, нужно было подать письменное заявление и заполучить на него печать. Это всегда могли легко проверить: внутри на двери каждого дома был прибит печатный список, где были указаны все члены семьи, их имена и возраст. Тетушка Канелло, которая, несмотря на голод и волнения, находила над чем посмеяться, на посиделках постоянно рассказывала нам, что в большинстве порядочных домов (куда она ходила в выходные уборщицей – а что прикажешь делать со столькими голодными ртами?) женщины постоянно исправляли себе возраст. В лучшую сторону, так сказать. Сначала из сорокавосьмилетних становились сорокадвухлетними, а затем тридцатидвухлетними! Канелло постоянно смеялась над этим, до тех пор пока в один прекрасный день это не коснулось ее самой. Пришла она в отчий дом и видит напротив имени матери, тетки Марики, возраст – тридцать семь лет. Мама, вы что, совсем сбрендили, какие тридцать семь, когда мне двадцать семь! А тетка Марика и ухом не повела. Да ничего я не сбрендила. Что мне делать прикажешь, если у меня дочь в девках ходит?

У тетушки Канелло была сестра, Янина. Та совсем уж засиделась в девках. Она была их общим наказанием. Но и ее пристроили посредством партии. Муж другой ее сестры, партизанки, заставил своего товарища партизана жениться на этой прилипшей к ним пиявке. Так тебе велит партия и идея. И куда было деваться человеку? Так и женился на женщине на восемь лет старше себя. Однако жили они душа в душу, и она даже родила ему ребенка.

Но и в доме тетушки Тиритомба тоже случилась эта оказия с возрастом. Тетушка Андриана сама объявила, сколько ей лет, и успокоилась, у нее была восемнадцатилетняя дочь, ей самой сорок один, вдова, что ей скрывать? А мадемуазель Саломея (тридцать четыре ей было точно!) взбунтовалась. Я вам свой возраст не открою, сказала она. Пусть они меня лучше пристрелят, и рядом с именем написала возраст – пятнадцать лет, в знак неповиновения.

Мать Афродиты не вычеркнула имени покойной дочери из списка. Только в графе возраст написала: «ноль».

А у мадемуазель Саломеи были на то, конечно, свои причины: еще до войны она вошла в так называемый возраст старых дев. Она была худая, смуглая, голубых кровей, с черными как смоль волосами и маленькими поросячьими глазками (мне бы твои глазища, девочка моя, постоянно повторяла она мне). И говорила она писклявым голоском, словно разговаривала с глухим. Ну, по крайней мере, у нее было доброе сердце. Спустя некоторое время вся семья Тиритомба уехала в турне. Ну, «уехала», это слабо сказано, они удрали из-за какой-то козы, ну да Бог с ними. Они уехали, когда голод стал совсем невыносимым, в начале 1943 года.

Проводить их мы не успели. Они удрали – только пятки засверкали. Если бы я знала об этом, то попросилась бы к ним в труппу. Я, конечно, была совсем маленькой, но у них точно должны были быть роли для детей. Я могла бы играть и мальчиков, в то время никаких зачатков женственности во мне еще не проявлялось.

В этот день мы со всеми ребятами пошли на рассвете собирать улиток. Улитки выползают спозаранку, так что нужно было успеть, чтобы кто другой не увел их у нас из-под носа. Мы ели их в вареном виде и с солью. Еще их подавали в тавернах на закуску к узо, а потом стали продавать в небольших корзиночках в кинотеатре, так, забавы ради.

Мы собирали улиток у моста, утро было очень холодное, как вдруг видим: несется как бешеный газген[29] Тасоса, брата тетушки Андрианы. Как «бешеный» − это по тогдашним меркам скорости, от силы он гнал пятнадцать километров в час. А внутри мадемуазель Саломея, тетушка Андриана, ее дочь Марина и архангел.

Вынуждена тебя разочаровать, он был нарисованный − часть декораций, статуя. А рядом с ним на ветру развевались фуфайки и какие-то наряды, вроде бы средневековые, из «Травиаты» и все в таком духе. Но прежде чем я поняла, что к чему, они уже были на пути к горным деревням. Как только драндулет скрылся из виду, мы вернулись к своему занятию. Мы все продрогли. Солнца не было, но мы вообще постоянно мерзли от недоедания. Однако наш игровой запал никакому холоду было не под силу одолеть. Но все же в тот раз наши игры где-то около полудня прервали домашние животные из города.