Г у с т а. Ах, Юльча, я счастлива всегда, зная, что ты меня любишь и что мы всегда и во всем вместе. Днем все хорошо, днем я молодец. Но ночью… Ночью я часто лежу до рассвета, не смыкая глаз. Мне все кажется, что тебя… (Вытирает слезы). Все, все, больше не буду. Но ведь я иногда даже не знаю, поел ли ты сегодня, где спал и есть ли у тебя вообще подушка под головой.

Ф у ч и к (смеясь). Сомневаюсь, чтобы наместник Гитлера в Праге спал так же крепко и ел с таким же аппетитом, как я!

Г у с т а. Ты все шутишь. А вот вчера возле театра ты прошел, даже не кивнув мне. (С тревогой). У тебя опять появилась тень?

Ф у ч и к. Нет, на этот раз только показалось. Но я знал, что ты будешь волноваться, и поэтому попросил Мирека ускорить наше свидание.

Г у с т а. Родной мой!.. Мирек говорил, что и он должен прийти сюда.

Ф у ч и к. Да, через десять минут. Этот футляр для него. (Задумался, начал напевать популярную чешскую песню).

А ну-ка, вспомни, Густа, где я впервые тебе ее пропел?

Г у с т а. Постой, постой!.. Здесь, в этом парке? (Оглянувшись). Да?

Ф у ч и к (утвердительно кивает). Две недели перед тем вечером я трусил, а потом набрался храбрости и напрямик объявил, что ты будешь моей женой, словно твоего согласия и не требовалось! А ты…

Г у с т а. А я? Что я могла возразить? Ты был тогда, наверное, самым упрямым и веселым парнем в Праге! Упрямым во всем! Наверно, я тебя за это и полюбила.

Ф у ч и к. Наверно, наверно.