Когда я, сдерживая слезы, упомянула ее отца, Котоми захлопала глазами. Но все-таки сказала:

– Ни за что не буду спрашивать.

– Хорошо. Тогда до свидания.

С этими словами я вскочила на велосипед. Крутя педали, подумала, что Пятьдесят Два был бо льшим реалистом, чем я. Уходя из дома, я сказала, что поеду взглянуть, как там его мать, но он никак не отреагировал. По его лицу было видно, что он ничего не ожидает. Сколько всего должно было произойти, чтобы он потерял надежду?

Эх, надо было все-таки врезать Котоми. Надо было заорать: «Ведьма!» Но тогда я превратилась бы в такую же, как она… Нет смысла злиться.

Что за ужасная женщина!

Я гнала велосипед так, что вспотела, и, когда добралась домой, тяжело дышала. Потом поняла, что крутила педали стоя – давненько так не делала, – так что завтра наверняка все мышцы будут болеть. Пока я, успокаивая дыхание, ставила велосипед на место, дверь приоткрылась, и на веранду выглянул Пятьдесят Два и испуганно осмотрелся. Дети, которые ждут мать, так себя не ведут.

– Вот и я! А это – подарок!

Я подняла вверх пакетик с тэмпурой, и Пятьдесят Два с облегчением выдохнул всей грудью.

Пока я думала, сколько из разговора с его матерью можно рассказать Пятьдесят Два, настал вечер. Мы по очереди приняли ванну и сели ужинать. Через открытое окно доносился стрекот насекомых, и мы прислушивались к ним. Я при этом рассматривала его красивый профиль. Он не спрашивал меня, как все прошло. Видимо, сам понимал. Поэтому я решила, что не буду ему ничего говорить.

И все же, хоть я и сказала Котоми, что буду присматривать за мальчиком, как мне быть? Как мне обращаться с его чувствами?

Пятьдесят Два внезапно встал и принес ручку и тетрадь. Быстро что-то написав, он показал тетрадь мне.

«Расскажи про пятьдесят два герц».

– Я же вчера рассказывала, – напомнила ему я, но ручка вновь забегала по бумаге, и он опять сунул тетрадь мне под нос.

«Кинако, откуда ты знаешь про пятидесятидвухгерцевого кита?»

Я невольно скривила губы. Наспех написанные буквы моего имени меня смутили.

– Этот плеер мне подарила Минэко.

Уйдя из дома, я не умела как следует контролировать себя. Наверное, парализованное за три года сердце пыталось вернуться в прежнее состояние, поэтому обычно находилось в возбужденном состоянии: я то болтала, выпаливая слова, как пулемет, то вдруг начинала рыдать, охваченная давящим ужасом. Подруга Харуми – Минэко, с которой мне пришлось делить квартиру, ни разу не разозлилась на меня. Вернее, мне разозлить ее было не по зубам. Думаю, она просто четко определила расстояние между собой и другими людьми. Как только я пыталась рассказать ей о себе, она уходила в свою комнату, а если я начинала ночью рыдать, через чуть приоткрытую дверь в мою комнату, звякая, закатывалась банка холодного пива.

Минэко требовала от всех, невзирая на пол, беспрекословного выполнения только двух правил: не приводить никого ночевать и ни в коем случае не ночевать вне дома. Сама она всегда приводила домой разных мужчин, но никого не оставляла у себя до утра, и сама всегда возвращалась на ночь домой. Она всегда спала одна в своей аккуратной постели. Наверняка у нее были для этого свои причины, но в то время я могла думать только о себе. Пусть нельзя было оставить у себя Ана, но хотя бы Михару можно было у меня переночевать? А если и этого нельзя, почему я сама не могу остаться у кого-то?! Я постоянно была этим недовольна.

Сначала я просто боялась оставаться одна. Мне отовсюду слышались покашливание отчима или звук его трости, рассекающей воздух, и постоянно казалось, что вот сейчас откроется дверь и на меня с кулаками кинется мать. Особенно тяжело было по ночам, и я включала свет и подолгу дрожала под одеялом. Захмелев от пива, которое давала мне Минэко, я засыпала, и тогда меня мучили кошмары. Хуже всего было просыпаться от этих снов, однако бывали дни, когда я просто не могла встать с постели. Глядя в потолок, лежала и думала, что никакой следующей жизни не будет, а моя душа все так же заперта в том туалете для гостей, и я никогда не смогу вырваться из этого туалета – убежать от матери и всей ее семьи.