— Я так испугался, когда ты пропала. Не пропадай больше, ладно?

— Ладно, — киваю я, обещая сама не зная что.

— Пусть Али будет с тобой, хорошо?

— Хорошо, — не спорю я.

— Я не буду вынюхивать то, что ты сама не захочешь мне рассказать, но ты постарайся рассказывать хотя бы самое важное, договорились?

— Конечно!

Он смеется, и в глазах ни капли веры моим обещаниям, и я тоже от этого смеюсь.

— Я вообще-то серьезно! Вдруг я разозлюсь и запру тебя с своей сокровищнице? — говорит он то ли всерьез, то ли шутя, — Ты знаешь, что у нас до сих пор есть сокровищницы? — он вдруг мрачнеет, — А ты обидишься и сбежишь.

— Догонялки? — я представляю себе и едва сдерживаю предвкушение, — Чур я первая вожу…

Он взял вдруг мою руку, уложил ладонь на свою щеку и, устало, но и облегченно выдохнув, прижался к ней губами. Так осторожно, долго и нежно, словно это не обычная рука, а настоящая драгоценность, словно я сама — драгоценность. Не потому что Роашат, не потому что… просто вот такая.

Сердце замерло в восхищении и непонятной тоске, откуда-то вылезло совершенно несвойственное мне смущение. В глазах вскипели слезы, а он чуть приподнимает веки и смотрит снизу-вверх сквозь ресницы и довольно улыбается. И откуда только у него вдруг взялось столько улыбок!

— С тобой столько проблем, ты знаешь! — бросает он, но продолжает смотреть так, что сладко щемило в груди, — Так неудобно…

С ответом я не теряюсь, хоть щеки и непривычно горят.

— Все лучшее не может доставаться просто!

Я говорю это и сквозь остатки тумана в голове клянусь себе, что расскажу ему все, о чем он так и не спросил. Это непросто и, хотя, вроде как, скрывать уже особо нечего, даже при одной мысли об откровенности живот скручивает страхом, а голову заполняют дурные мысли о том, как он предаст, продаст и… Но разве я не заслуживаю лучшего брака на свете?