Перед сном, когда молюсь, я не читаю нудные молитвы, которым научила меня бабушка, я просто говорю с Богом. И прошу его, чтобы я поскорее встретила того, с кем проживу всю жизнь, и тогда мне можно будет с ним целоваться. Даже при бабушке. Бог – это хорошо. Даже если Его нет. Но ведь никто не знает наверняка. У кого есть Бог – тот не будет одинок. Если Он у тебя есть – значит, тебе есть с кем поговорить. Можно даже представить, что Он тебе отвечает. У меня нет друзей. Есть ребята, с которыми я общаюсь, мы ходим в кино, летом на пляж. Есть подружки, с которыми мы говорим о кремах от прыщей, но настоящего друга нет. Человека, которому я бы могла все рассказать. Все это я держу в себе. Бабушка говорит, что я закрытый человек. От кого-то закрываюсь, чтоб не ранить. От кого-то, чтобы раненой не стать. И пока у меня есть Бог, все так и будет. Дележка с Ним своими тайнами, и только с Ним.

В нашей коммуналке пять комнат, одна кухня, три плиты, один туалет и старый душ, который часто ломается. Очередь в туалет может сравниться лишь с очередью в ларек за углом с утра, когда привозят свежий хлеб. В нем собрана вся мировая литература. Начиная Гюго и заканчивая Достоевским. Но больше всего наши соседи любят рассказы Чехова.

– Умел же человек писать не кирпичи, как товарищ Толстой, а нормальные такие камушки – утренний моцион, и на пять страниц ты стал начитаннее, – говорит Исаак Фишилевич, сосед из комнаты напротив. Заслуженный ветеринар, между прочим, и гуманист.

Мне вечно не везет: всегда одновременно со мной в туалет хочет кто-то еще, и если я иду первая, то этот кто-то уже через пять минут начинает стучаться в дверь, а если я иду после кого-то, то после кого-то можно задохнуться. Один дядя Ися, тот, что гуманист, – толерантен. Все держит в себе. Терпит и ждет. Правда, давеча удивилась, увидев, как дядя Ися в своей авоське нес «Mein Kampf». Купил на барахолке. Зайдя в наш хезник, узрела, что вместо туалетной бумаги лежат мелко нарезанные клочки. Это был «Mein Kampf». Бумага, конечно, жесткая, но я вышла с ощущением выполненного долга и воспоминанием о десятке клочков, спущенных в канализацию. Вот так в символичной борьбе фашизм почил среди дерьма.

Моей бабушке 78 лет. Она до сих пор красит губы, носит заколки и покупает кружевные бюстгальтеры. Не для мужчин! Для себя. Бабушка говорит, что благодаря бюстодержателю она все еще чувствует себя женщиной. Ее очень любят мужчины. Бабушка и сегодня курит – у нее есть мундштук. По вечерам она приходит в парк – играть с мужчинами в преферанс и домино. У нее большие красивые глаза, серые волосы и томный голос. Те, кто ее не знает, думают, что в молодости она пела арии, крутила романы, носила шубы и драгоценности. А я не знаю – правда ли это. Бабушка мне не рассказывает. Она никому ничего не рассказывает. Наверное, ее лучший друг тоже Бог.

Бабушка мне всегда говорит: «Даже когда тебе плохо, улыбайся! Пусть лучше тебе завидуют, чем жалеют». Я с бабушкой никогда не говорила о сексе. Мне всегда казалось, что она и слова такого не знает. Но вчера бабушка мне сказала: «Я тебе про секс ничего рассказывать не буду. Вот будет у тебя муж – он все расскажет и покажет. И даже если тебе к моменту встречи с мужем о сексе все будет известно, молчи! Молчи и слушай мужа! Хочешь умного мужа – будь дурой».

Мою бабушку считают мудрой. Видел бы кто-нибудь ее по утрам! Когда она ищет вчерашний день. Так она называет то, чем занимается. В поисках пенсии и очков перелистываются все книги, переворачивается вся одежда. У бабушки склероз. Одна одесская старуха, видя бабушку, говорит ей вслед тихо, но отчего-то всегда получается громко: «Старая проститутка», – и знаете, шипит как змея. Мне всегда хочется подойти и дать в ее длинный нос, но бабушка останавливает меня, поворачивается к ней и говорит: «Мусичка, ну я же не виновата, что Ленечка Утесов в пятьдесят шестом влюбился в мою попу, а не в твои кости». Старая змея начинает шипеть еще больше, а мы уходим c гордо поднятыми головами, крутя попами.

На мою бабушку до сих пор смотрят влюбленными глазами, а я некрасивая. Когда она слышит, что я называю себя некрасивой, то говорит, что я дура. «Ну вот, кроме того, что некрасивая, еще и дура! Целый букет», – отвечаю я. Тогда бабушка берет меня за руку и ведет к зеркалу. «Посмотри на мой большой нос», – говорит она. Я смотрю и вижу, что он большой. «Посмотри на мои глаза», – просит она. Я смотрю и вижу, что левый больше правого, или правый меньше левого. «Посмотри на губы». Я смотрю и вижу, что они тонкие и в морщинах. Бабушка сажает меня в кресло и улыбается, потом начинает ходить по комнате. Видели бы вы ее походку! Богиня! Она садится на край стула и закуривает. Ее пальцы, шея, непослушные локоны на лице. О боги! И я не вижу ее большого носа, не замечаю разных глаз и тонких губ. Иногда мне кажется, что она не стареет, а просто взрослеет. Красиво взрослеет. «Человек красив снаружи тогда, когда не гниет внутри», – говорит бабушка. «Ты как вино: с годами лучше. А я как мясо: с годами порчусь», – отвечаю я.

Была осень. Был дождь. Желтые листья прилипали к моим ботинкам и не хотели их отпускать. Мне было грустно. Первый раз так грустно. Когда внутри пусто, а из горла вырывается вой. И хочется спрятаться, и хочется, чтобы кто-то обнял, не задавая вопросов. Хочется молчать и выть одновременно. Я пошла к морю. Пришла. Сняла ботинки и начала ходить по песку. Достала бритву из кармана (я ее специально из дому взяла), сняла пальто, подняла рукав блузки из шифона. Вены. Мои зеленые вены. Их так хорошо видно. Я в кино видела, как хорошо бритва по венам плывет. Как нож по мягкому маслу. Я опустила бритву. Еще сантиметр – и она поплывет по маслу.

Соседский мальчишка прибежал в наш двор, позвонил в нашу квартиру. Наша светлая комната, бабушка губы красит. «Вы знаете?. Вы видели, что ваша Сонька сделала?» – спросил Димка. «Гитл! Гитл! Ты видела? Ты видела Соньку? А мы тебя предупреждали? Говорили же, что от нее всего можно ожидать», – говорит наша соседка по квартире. Все соседи сбежались в нашу комнату, все задавали бабушке одни и те же вопросы, но никто не решался сказать, что произошло. Боялись. Бабушка встала, подошла к окну и увидела меня. Соню! Свою Соньку! С букетом желтых цветов и бритую наголо. Она начала громко смеяться, смогла лишь сказать: «Ну что, может, наконец-то теперь моя Сонечка начнет носить шапки».

Первый раз такая душащая грусть. Первый раз ушла из дому. С бритвой. Бабушке цветы просто так первый раз. Бритва над моими венами так близко впервые. Как в кино.

Но я боли боюсь.

Я жить хочу. На танцы хочу ходить. И духами пользоваться. Каблуки хочу научиться носить.

И целоваться, целоваться хочу научиться.

Никому не рассказала, что хотела с собой сделать. Об этом знали только я и Он. Как же стыдно потом было перед Ним, бабушкой. И собакой Вельветой, которую я подкармливаю. Она может умереть, если я не буду ее кормить. С приходом зимы мне стало хорошо.

Я люблю зиму. Зимой все честнее. Женщины не оголяют ног, плеч. Мужчинам не приходится смотреть на обнаженные женские тела. Кричать вдогонку женским каблучкам пошлости. Остаются только глаза – печальные, игривые, разные – и желания, прикрытые одеяниями и Богом, который живет в каждом. Люблю много одежды на себе, и курица зимой дороже, поэтому мы ее редко покупаем. А это хорошо! Курица летом дешевая, а моя бабуля, кроме курицы, умеет готовить только куриные котлеты. И вот так – курица на завтрак, курица на ужин, курица на обед. Несчастная птица, несчастная. И несчастная Соня, несчастная. И мы с ней несчастны по одной причине: потому что я ее ем.

Вчера в Одессу приезжал мой любимый балет. Бабушка их не любит. Она говорит, что перед тем, как выйти на сцену, они пьют и что-то нюхают. А я сидела на галерке и плакала, а потом смеялась и снова плакала. Мне хотелось свою жизнь прожить на этой сцене, под эту музыку, с этими людьми, в этом танце. Но мне нужно было идти в синагогу: сегодня пятница – заступает шаббат.

Бабуля, как обычно, сидела с мундштуком и почти не улыбалась. А на моей голове уже был ежик, и все почему-то думали, что у меня были вши и поэтому меня побрили наголо. Оттого родители не подпускали ко мне своих детей. Бабушку это жутко забавляло. В последнее время ее могли рассмешить только две вещи: ухаживания Михаила Кацмана и мой ежик на голове.

Я люблю ходить в синагогу. И в церковь тоже люблю. И в мечеть.

Только вот люди, называющие себя слугами Бога…