Есеня внезапно возвращается из своих мыслей, как будто из видений. Допросная была комнатой без окон. Два картонных стакана кофе на столе. Самарин подвинул один Есене. Она взяла стаканчик, ее руки скованы наручниками.

– Знаете, что такое стокгольмский синдром?

– Симпатия заложника к террористу.

– В узком смысле. В широком – симпатия жертвы к преступнику.

– Вы думаете, я стала его жертвой? Меглин не преступник.

– Или он хочет, чтоб вы так думали.

– Знаете что? Давайте заканчивать…

– Что?

– Разговор этот. Теряем время. Вам все уже ясно. Вы ждете признания. Его не будет. Ведите меня в камеру или куда там. Или боитесь? Великий психолог не справился?

– Я хочу признания, потому что ситуация очевидна.

– Или кто-то хочет, чтобы она так выглядела.

Пауза.

– Есеня, я на вашей стороне. У меня нет готового вывода. Убедите меня в своей правоте – я помогу вам. Но если прав я…

Он умолкает, считая продолжение понятным.

– Идет.

Самарин достает фото из дела. Рисунок мелками на стене. Двигает Есене.

– Тогда продолжим.

Самарин садится удобнее на стуле и устремляет внимательный взгляд на девушку. Она продолжает рассказ.

Дом Меглина погружен во тьму. Кровать пуста. Он спит в углу, на полу. По блестящему от пота лицу пробегают судороги снящегося кошмара. Ему снится, как он стоит в темном замкнутом помещении вроде кладовки: снаружи в тонкую прорезь между дверью и половой доской – полоса света. За дверью – гулкие, как из-под воды – неразборчивые голоса. Мужской, женский.

Они ссорятся, пытаются друг друга перекричать, кричит ребенок, и Меглин, качая головой из стороны в сторону, будто отрицая что-то, отходит от двери. Резко проснувшись, Меглин сел, когда открылась входная дверь. Дикий, встревоженный взгляд, контролируемая паника – он не понимает, где он и что с ним, первое время. Он так и спал в своем старом плаще. Есеня прошла внутрь, закрыв дверь и выглянув в окно.