— Ну, начинай! И давай не сбиваться! Allegro,[150] тысяча чертей, allegro risoluto![151] А ты, орган, пой! Пой, орган! Пой, орган!

До этого момента я думал, что вино развеселило учителя и он насмехается надо мною, и у меня была еще смутная надежда увести его. Но когда я увидел, с какой пламенной убежденностью он надувает мехи воображаемого органа, я окончательно потерял рассудок и приобщился к его бреду, который, под влиянием вдоволь выпитого шантюргского вина, становился, может быть, по-настоящему музыкальным. Страх уступил место какому-то безрассудному любопытству; как это бывает во сне, я протянул руки к воображаемой клавиатуре и зашевелил пальцами.

И тут со мной произошло нечто действительно необычайное. Я увидел, что мои руки разбухают, удлиняются, принимают колоссальные размеры. Это быстрое превращение причинило мне такие страдания, что я не забуду их до конца своей жизни. И по мере того, как руки мои становились руками титана, звуки органа, которые, казалось, я сам слышал; приобретали ужасающую силу.

Мэтру Жану тоже казалось, что он слышит музыку, потому что он кричал мне:

— Это не «Интроит». Что это такое? Я не знаю, что это, но это что-нибудь мое. Это божественно!

— Нет, это не ваше, — ответил я, так как наши голоса, превратившиеся в голоса титанов, заглушали громовые звуки фантастического инструмента, — нет, это не ваше, это мое!

И я продолжал развивать странный — не то божественный, не то бессмысленный мотив, который возникал в моей голове. Мэтр Жан по-прежнему исступленно раздувал мехи, я по-прежнему восторженно играл, орган ревел, титан не шевелился, я был опьянен гордостью и радостью, я воображал себя за органом Клермонского собора, пленяющим восторженную толпу, как вдруг меня остановил какой-то звук, резкий, пронзительный, словно кто-то разбил стекло. Страшный грохот, не имеющий уже ничего музыкального, раздался надо мною. Мне показалось, что скала Санадуар сотряслась на своем основании. Клавиатура отодвинулась назад, почва исчезла из-под моих ног, я упал навзничь и покатился среди града камней. Базальтовые колонны рушились; мэтр Жан, отброшенный вместе с деревцом, которое он вырвал с корнем, исчез под обломками. Мы были низвергнуты в бездну.

Не спрашивайте меня, что я думал или что делал в последующие два-три часа. Я был сильно ранен в голову, и кровь ослепила меня. Мне казалось, что мои ноги раздроблены, позвоночник переломан. В действительности у меня не было ничего серьезного, так как, протащившись некоторое время на четвереньках, я незаметно для самого себя поднялся и пошел вперед. Только одна мысль сохранилась в моей памяти — найти мэтра Жана. Но я не мог окликнуть его, и, если б он даже ответил, я не смог бы его услышать. В тот момент я был глух и нем.

Он сам нашел меня и забрал с собой. Я пришел в себя только у маленького озера Сервьер, у которого мы останавливались три дня тому назад. Я лежал на прибрежном песке.

Мэтр Жан обмывал мои и свои раны, так как он тоже сильно пострадал. Биби со свойственным ей философским спокойствием паслась тут же, поблизости от нас.

Холод окончательно рассеял последствия рокового шантюргского вина.

— Ну что, мой бедный мальчик, — обратился ко мне учитель, прикладывая ко лбу моему платок, смоченный ледяной водой озера, — ну что, приходишь в себя? Теперь ты можешь говорить?

— Я чувствую себя хорошо, — ответил я. — А вы, учитель? Значит, вы не умерли?..

— По-видимому. Я тоже пострадал, но это пустяки, мы еще легко отделались!

Пытаясь собрать свои смутные воспоминания, я принялся петь.

— Какого черта ты поешь там? — сказал удивленный мэтр Жан. — Странная у тебя манера болеть: только что ты не мог ни говорить, ни слышать, а сейчас свищешь себе, как дрозд. Что это за мелодию ты поешь?

— Не знаю, учитель.

— Нет, это ты, наверно, знаешь, раз ты пел ее, когда скала обрушилась на нас.

— Разве я в тот момент пел? Нет, я играл на органе, на огромном органе титана.

— Ну вот! Теперь ты с ума сходишь. Неужели ты принял всерьез шутку, которую я с тобой сыграл?