Фил обследовал второй этаж. Ему позарез нужно было выбрать комнату для себя. И он ее нашел. Едва переступив порог, он понял, что комната создана для него. Белые занавеси, оттеняющие бледно-голубой тон стен, и огромное панно, изображающее море, рвущееся ввысь темными волнами в белых барашках прямо к низкому, в сиреневых тучах небу. Фил даже сначала подумал, что это большая фотография, но, подойдя ближе, увидел, что картина написана красками прямо на стене. «Гениально», – пробормотал мальчик. В комнате почти не оказалось мебели, лишней мебели. Была узкая кровать под голубым покрывалом, письменный стол с двумя ящиками и стенной шкаф.

В ящиках было пусто, если не считать листа бумаги, который Фил с любопытством вытащил на свет. «Добро пожаловать домой», – было написано на пожелтевшем листке старомодным почерком. Наверное, эти слова написаны задолго до его рождения, а может быть, еще до рождения бабушки Елизаветы. А комната, скорее всего, предназначалась для гостей. Ведь могло так быть, чтобы в гости приехал мальчик лет двенадцати и остался ночевать в доме. Вот для такого мальчика, вероятно, и оборудовали эту комнату.

«А теперь этот мальчик будет здесь жить!» – вслух сказал Филипп и испугался собственного голоса. Так странно он прозвучал, словно много лет в этой комнате не раздавалось ни слова. Ему вдруг захотелось распахнуть окно, чтобы шум деревьев и пение птиц разрезали густое, как пудинг, молчание. И он было двинулся к окну, как почувствовал за спиной чье-то присутствие. Словно кто-то внезапно вошел и будто бы смотрит ему прямо в затылок тяжелым взглядом. Не агрессивным, а скорее любопытным, словно желает спросить: «А кто это к нам пожаловал?» Противное ощущение длилось долю секунды, парализовав волю и пробудив страх, грозящий перейти в панический ужас. Фил задержал дыхание, будто шум выходящего из легких воздуха мог быть услышан и расценен как своеволие. Своеволие – почему-то это слово первое пришло на ум, а следом пришло понимание своей слабости перед первопричиной страха. И в тоже время не было уверенности в существовании этой первопричины. Где-то далеко в доме хлопнула дверь, и оцепенение мигом прошло.

Мальчик резко развернулся всем телом, но, как и ожидал, никого не увидел. «Нервы», – сказала бы ма. Фил перевел дыхание. Ну, если так будет продолжаться, то он скоро станет нервным, как девчонка.

Снизу раздался голос Ленни:

– Машина пришла! Всем на выход! Фил, куда ты пропал?

– Иду! Уже иду, – откликнулся сын, сбегая по скрипучей деревянной лестнице.

Все страхи разом вылетели из головы, уступая место безудержной радости: «Никакого поезда! Мы едем на автомобиле. Ура!»

Шины мягко скользили по ровному шоссе, мотор работал почти бесшумно. Лишь на небольших подъемах и спусках машина слегка покачивалась, не давая забыть, что она движется с большой скоростью, а вместе с ней движутся и четыре человека, комфортно расположившиеся в ее чреве. Алекс дремала на заднем сидении, прислонив голову к мягкому кожаному выступу спинки. Ленни вел с сыном Анны бесконечный разговор о каких-то подрядчиках и стройматериалах. Ничего интересного! Странно было подумать, что этот рослый человек с рыжими усами может быть чьим-то сыном. То есть, конечно, Фил понимал, что все люди на земле – это чьи-то дети. Но никак не мог связать маленькую чернявую Анну с этим великаном. Его звали Арчибальд, и такое вычурное имя совсем уж не вязалось с грубыми чертами лица и простонародным выговором. Вначале Фил хотел принять участие в разговоре и, может быть, рассказать о том странном ощущении, которое он испытал в голубой комнате, но потом передумал. Хорошо же он будет выглядеть, если все начнут смеяться. Больше всего на свете он боялся показаться смешным. И так ему постоянно твердят, что он еще маленький, но звание маленького труса вынести он бы не смог. «Потом разберусь сам, – думал он. – Все непонятное часто оказывается простой ерундой. Важно только понять, что это». Он устроился поудобнее, и сам не заметил, как задремал.

Элен Бауман услышала, как хлопнула входная дверь, и дом затих, словно уставший великан, прошедший десятки километров на больных подагрических ногах. Элен постоянно сравнивала предметы с живыми существами. Началось это в детстве, когда она вдруг поняла, что все вещи имеют душу, и их назначение не только служить человеку, а и следить за ним. Трудно, наверное, жить, постоянно чувствуя на себе взгляды и не имея возможности остаться с самим собою наедине. Элен была твердо уверена, что такое невозможно. Даже в совсем пустой комнате смотрят стены, а ты при этом еще находишься в брюхе дома – живого существа.

Она научилась различать желания предметов, видеть их обиды. Например, статуэтка дельфина, задвинутая за часы, была обижена, и нужно было выпросить прощение для того, чтобы злые мысли дельфина не материализовались и не принесли вред людям. И она целыми днями разговаривала с вещами – чистила их, успокаивала, натирала мебель, мыла пол. Стремление задобрить всех и вся провоцировало навязчивое стремление к чистоте. В доме все вещи должны иметь равные права, и ее мучило постоянное чувство несправедливости, восполнить которое она не могла. Одна только мысль о том, что весь вещественный мир переживает из-за всеобщей человеческой несправедливости к нему, разрывала ей сердце, подтачивая и без того слабое здоровье.

Родители долго не замечали пограничного состояния дочери, пока однажды ночью не услышали громкий голос, доносящийся из ее спальни. Элен беседовала с кем-то, спорила, и ее голос звучал то гневно, то ободряюще. Они застали ее, сидящей на краешке кровати в ночной рубашке. Глаза девочки были открыты, и она продолжала говорить, не замечая, что в комнате кто-то есть. Она обращалась к стулу, и просила прощения за то, что ей приходится садиться на него, продавливая сиденье.

– Навязчивое состояние, – констатировал психиатр и грустно покачал головой. – Боюсь, что болезнь уже приняла хроническую форму, а это прямая дорога к шизофрении.

Он еще долго качал головой, цокал языком, а потом выписал рецепт.

– Но я испробовал бы еще один прием, – добавил он сокрушенно. – Девочка, ты знаешь, что не мы должны служить вещам, а вещи нам?

Элен посмотрела ему прямо в глаза и промолчала.

– Повтори, – настаивал психиатр, – не мы должны, а они…

Он повернулся к матери: