— Если он в чем-то был замешан — а мне на этот счет сказать нечего, — то ему вряд ли хотелось бы лицезреть позор, крах своей карьеры и тюремное заключение. Пусть мы с ним во многом не сходились, но он был гордым, в прямом смысле слова культурным человеком. В тогдашних обстоятельствах он вполне мог наложить на себя руки. С другой стороны, если он не был ни к чему причастен, то зачем вообще бежать? Возможно, те два события — внезапно всплывшие откровения насчет предполагаемых изнасилований и исчезновение Клэя — совершенно меж собой не связаны, и мы почем зря порочим репутацию безвинного человека. Я просто не знаю. Странно все-таки, что никаких следов исчезновения Дэниела Клэя до сих пор не нашлось. Я работаю лишь с доступной мне информацией, не более, и из того, чем я располагаю, напрашивается вывод, что Клэй все-таки мертв. Тогда вопрос в том, ушел ли он из жизни сам или кто-то его ее лишил?
Я оставил «Мидлейк центр» и поехал домой. У себя за кухонным столом я прочел выдержки из дел, которые дал мне доктор Кристиан. Как он и говорил, к его рассказу они мало что добавляли, кроме глухого отчаяния от мысли, что взрослые способны проделывать с детьми. Описания тел насильников были нечеткие, особенно учитывая то, что в ряде случаев детям во время развратных действий завязывали глаза или травмировали так, что своих мучителей они, когда приходили в себя, не могли и припомнить. Но в одном Кристиан был прав: ни одно из описаний не соответствовало внешности Дэниела Клэя.
Управившись с этим, я пошел гулять с Уолтером. За истекший год он очень окреп и вырос, даже по меркам своего собачьего возраста. Игривости в нем поубавилось, он стал степеннее и пусть немного, но все же напоминал своих предков, больших охотничьих собак первых фермеров и поселенцев Скарборо. Дед однажды рассказывал мне, как в доме у местного охотника остановился на ночлег бродячий циркач, который вез с собой на восток льва в клетке. Мужчины подвыпили, и охотник предложил стравить одну из своих собак с этим самым львом; ставка для зрителей была бочонок рома. Циркач согласился, и назавтра на глазах у собравшихся горожан пса запустили в клетку со львом. После первого же взгляда на льва пес, прыгнув, вцепился ему в горло, повалил на спину и начал драть. Циркач тогда вмешался и смог, заплатив охотнику за бочонок рома и дав еще полсотни долларов, пристрелить в клетке собаку, пока та не разорвала льва в клочья. Уолтер, может, со львом бы и не справился, но он был моим псом, и я его любил. Когда я по нескольку дней кряду бывал в отъезде, за ним присматривали мои соседи Джонсоны, Боб и Шерли. Уолтер против этого не возражал. Он по-прежнему мог разгуливать по своей территории, а они его всячески баловали. Оба были на пенсии, своей собаки у них не было, и Боб с удовольствием брал Уолтера с собой на прогулку. Таким образом, в выигрыше были все.
Вот мы добрались до Ферри-Бич. Уже стемнело, но я хотел подышать воздухом. На моих глазах Уолтер, осмотрительно сунув лапу в воду, тут же ее выдернул. Укоризненно гавкнув, он посмотрел на меня, будто я мог что-нибудь сделать — скажем, нагреть море до такой температуры, чтобы он мог искупнуться. Уолтер завилял хвостом… и тут шерсть у него на загривке вздыбилась. Застыв, он смотрел куда-то мимо меня. Губы его топорщились, обнажая острые белые зубы. Из горла шел низкий утробный рык.
Я обернулся. Среди деревьев стоял человек. Смотри я на него прямо, со своего места я бы, пожалуй, различил лишь ветви и гуляющую рябь лунного света; более отчетливо он проступал, если смотреть на него боковым зрением или вообще чуть в сторону. Тем не менее он там стоял. Свидетельством тому была реакция Уолтера, к тому же я все еще помнил события прошлой ночи: что-то невнятно увиденное мной на краю леса и тут же исчезнувшее; призрачно шепчущий из теней детский голос; слова, начертанные на пыльном оконном полотне.
Полые Люди.
Оружия со мной не было. «Кольт» после поездки к доктору Кристиану остался в машине, а перед прогулкой с Уолтером я его оттуда не вытащил; «смит-вессон» лежал у меня в спальне. Сейчас мне хотя бы один из тех стволов, а еще лучше сразу два.
— Как дела? — окликнул я, приветственно подняв руку.
Человек не двинулся. Пальто у него было грязно-рыжего цвета, так что смешивалось с тенями и песчаной почвой. Лицо проглядывало лишь местами: призрачно-бледная щека, белые лоб и подбородок. Рот и глаза — черные округлые впадины с морщинами вокруг губ и глазниц, как будто кожа в этих местах пожухла и ссохлась. Я сделал осторожный шаг в его сторону; Уолтер двигался рядом. При этом я пытался разглядеть человека, который с каждым моим шагом отступал в деревья, облекаясь темнотой.
И вот он исчез окончательно. Рык Уолтера прекратился. Он приблизился к месту, где недавно стояла фигура, и обнюхал там землю. Запах ему определенно не понравился, судя по тому, как он сморщил нос и провел языком по губам, словно пытаясь избавиться от чего-то неприятного. Я шаг за шагом прошел пролесок до самой его границы, но так никого и не заметил. И мотора никто не заводил. Тишина и покой.
От берега мы направились к дому, при этом Уолтер всю дорогу жался ко мне, приостанавливаясь лишь с тем, чтобы вглядеться в деревья слева от нас. Зубы его были чуть оскалены, как будто он выжидал приближения какой-то покуда еще неведомой угрозы.
Глава 8
Утром я поехал в Линн. Синее чистое небо смотрелось совсем по-летнему, только лиственные деревья стояли голые, а рабочие, занятые нескончаемой прокладкой скоростной магистрали, были сплошь в свитерах с капюшонами и толстых перчатках, чтобы как-то отгонять холод. Дорогой я пил кофе и слушал альбом североафриканских песен протеста. За это на меня неодобрительно покосились на заправке в Нью-Гемпшире: песни «Клэш», гремящие на арабском языке, там явно сочли чем-то непатриотичным. Между тем песни как-то отвлекали меня от мыслей насчет фигуры, маячившей накануне в пролеске Ферри-Бич. Припоминание о ней вызывало странный отклик, как будто бы я углядел нечто, чего видеть был не должен, или же нарушил какое-то табу. Странность в том, что та фигура показалась мне чуть ли не знакомой, словно я наконец встретил какого-то дальнего, седьмая вода на киселе, родственника или троюродного кузена, о котором прежде был наслышан, но все никак не удавалось с ним повстречаться.
С федеральной автострады я свернул на Первое шоссе (уродливый участок бесконтрольной коммерческой застройки, каких довольно много на северо-востоке), затем на Северное шоссе 107 (тоже немногим лучше), и так через Ревир и Согус выехал на Линн. Справа я оставил «Уилабратор» — завод-гигант по переработке отходов, — а затем «Джи И Эвиэйшн», одно из основных здешних предприятий. Пейзаж на въезде в Линн крапили стоянки подержанных машин и участки под застройку, а с фонарных столбов всем въезжающим приветственно помахивали звездно-полосатые флаги (каждый — дар одной из действующих в городе фирм). «Элдрич и партнеры» среди них не значился — нехитрый вывод, который я сделал, едва подъехав к их офису. Особо преуспевающей эта контора, занимающая пару верхних этажей серого уродливого здания, явно не являлась. Само здание с дерзким видом воинственной дворняги корячилось посреди квартала. Окна здесь чистились невесть когда, и уж совсем неизвестно, когда освежалось литье некогда золотистых букв на дощечке, возвещающей о присутствии здесь юристов. Строение было утиснуто между баром «Таллиз» (место само по себе настолько аскетичное, что возвели его, видимо, для противостояния вражеской осаде), и серо-зелеными типовыми домами, где в нижних этажах располагались различные заведения: маникюрный салон, магазин «Ангкор мультисервисез» с вывеской на камбоджийском, а также мексиканский ресторан с зазывным приглашением отведать буритос, тортас и такое. В конце квартала стоял еще один бар, в сравнении с которым невзрачный «Таллиз» смотрелся творением Гауди. Этот состоял просто из входа, двух окошек и еще названия над входом, намалеванного, вероятно, с нешуточного бодуна за стакан спасительного пойла, от которого рука перестает наконец трястись трясом.
Именовалось заведение «Эднис» — во множественном числе, стало быть. Будь оно в единственном, но в два слова — скажем, «Бредни Эдни», — то звучало бы значимей за счет ироничности подтекста. Во всяком случае, мне так кажется.
Паркуясь перед «Таллиз», особенных иллюзий насчет «Элдрича и партнеров» я не питал. На моем опыте адвокаты никак не торопились распахивать душу перед частным дознавателем, и недавний двухминутный разговор со Старком меня в этом никак не переубедил. Если вдуматься задним числом, то мои стычки с юристами были почти все без исключения негативны. Может, я еще недостаточно их на своем веку перевидал. А может, наоборот, предостаточно.
Уличная дверь в серое здание была не заперта, и снизу на верхние этажи вели щербатые ступени узкого лестничного прохода. Вдоль желтой стенки на уровне плеча тянулся грязноватый след от бесчисленных макинтошей, плащей и пальто, монотонно тершихся об эту стену из года в год. Чем выше я поднимался, тем ощутимей становился першистый, с оттенком плесени запах старых лежалых бумаг с наслоениями пыли, медленно истлевающих ковров и вязких дел, тянущихся десятилетиями. Прямо по Диккенсу. Перенесись сейчас тяжбы «Джарндис и Джарндис» сюда через Атлантику, они бы вмиг оказались в знакомом окружении крючкотворов из «Элдрич и партнеры».
На первой площадке меня встретила дверь с табличкой «ТУАЛЕТ»; выше на второй находилась дверь с матовым стеклом и названием фирмы. Я тронулся дальше, бдительно поглядывая под ноги на не внушающий надежды ковер (кто знает, сколько гвоздиков его еще удерживает). Справа в полумрак очередного этажа вел еще один пролет. Ковер там истерт был меньше, хотя толку-то.
Прежде чем войти, я учтиво постучался в дверное стекло (вышло несколько жеманно, по-старосветски). Не услышав ответа, открыл дверь и зашел. Слева от входа находилась деревянная конторка, за ней большой стол, а за столом объемистая женщина с черными волосами, неопрятно уложенными на манер шарика мороженого над стаканчиком. На женщине были зеленющая блузка с горжеткой и бусы из тронутого желтизной фальшивого жемчуга. Как и все в этом помещении, женщина выглядела старой, но возраст не скрывал ее любви к косметике и краске для волос, хотя уже и лишал сноровки, необходимой, чтобы и первое, и второе после наложения смотрелось актом хотя бы тщеславия, а не вандализма. Во рту у нее дымилась сигарета. При таких залежах бумаги вокруг подобная бравада казалась поистине самоубийством с примесью восхитительного пренебрежения к закону, завидного даже для работника адвокатской конторы.
— Чем могу? — осведомилась секретарша голосом придушенной собачки, высоким и сипловатым.