И. А. Я не музыкант и могу опираться только на свое понимание, чувствование музыки. Мне кажется, очень важен Прокофьев. И, конечно, Шостакович тоже. Во всяком случае, для моего поколения они были важны. Мне очень нравится Губайдулина. Я была на концерте в Консерватории, где исполняли ораторию “Семь последних слов Христа” Гайдна и одноименное сочинение Губайдулиной. И мне Губайдулина настолько понравилась, больше Гайдна! У него дивная музыка. Но в этом концерте Губайдулина почему-то была выше. Это же личное впечатление…
С. С. Проверено в программах, что Гайдн и Моцарт монтируются практически с любой современной музыкой. С Шостаковичем, со Шнитке, со всей нововенской школой… А как вы считаете, Ирина Александровна, для того чтобы понимать и знать живопись, нужно музыкальное образование и знание классической музыки?
И. А. Может быть, специального образования не надо, но если получится по жизни, то это хорошо. Не повредит ни в коем случае. Но надо много слушать музыки. Вот в этом я убеждена.
С. С. На “Декабрьских вечерах”, которые проводятся уже больше тридцати лет, как-то представлено драматическое искусство?
И. А. Все-таки драматургия – не самая главная часть “Декабрьских вечеров”. Это в первую очередь фестиваль музыки и пластического искусства. Однако иногда мы делаем и такое. Скажем, у нас был фестиваль, связанный с британской музыкой и искусством. Мы тогда сотрудничали с Лондонской национальной галереей и представляли их картины, а Сергей Юрский читал английскую поэзию, Шекспира в частности. Иногда мы приглашаем балетных актеров. Владимир Васильев ставил на вечерах несколько камерных, можно сказать, спектаклей. Ну и поэзия звучит всякого рода. На “Декабрьских вечерах”, посвященных Пастернаку, его и свои стихи читали и Вознесенский, и Ахмадулина, и Евтушенко. И была соответствующая выставка живописи того времени.
С. С. Позвольте мне вернуться к Рихтеру. Всегда ли вы были с ним на одной волне в музыкальных вкусах? Или бывали случаи, что вы не совпадали, у вас было свое мнение, а у него свое?
И. А. Я не смела, Сати, иметь свое мнение рядом со Святославом Теофиловичем.
С. С. Вы никогда с ним ни о чем не спорили?
И. А. Спорила главным образом о художественной стороне нашего фестиваля. О выставках. Вот тут у нас бывали споры, безусловно. Надо вам сказать, он прекрасно разбирался в искусстве, но я тем не менее не всегда могла согласиться с живописным рядом, который он предлагал в качестве параллели к музыке. Иногда мы вместе старались найти решение. Что было страшно привлекательно для меня – это его активность. Он не говорил: “Вот музыка – это мое в программе, а живопись – это ваше”. Нет-нет, он охотно выслушивал мои пожелания, особенно по части приглашения разных музыкантов, всегда был очень внимателен к моему мнению.
С. С. Надо все-таки напомнить для слушателей, которые тогда либо не родились, либо были еще совсем маленькими, что в Музее имени Пушкина в рамках “Декабрьских вечеров” было исполнено “Всенощное бдение” Рахманинова, которое было запрещено везде. Исполнялись и Шнитке, и Стравинский – вещи достаточно одиозные для того времени и не всегда дозволяемые в официальных программах концертных залов.
И. А. За Стравинского, кстати, мы получили взыскание. Мне позвонили и спросили: “Это правда, что у вас исполнялся Стравинский?” – “Да, правда”. – “Разве вы не знаете, что его не играют в Большом зале консерватории?” Я сказала, что не знала, но меня потряс этот “аргумент”.
С. С. Мне известно, что вы часто приходите в музей первая и уходите из него последняя. Наверное, оставшись одна в музее, вы ходите по залам, проходя мимо своих самых любимых полотен. Каждое из них что-то вам говорит. Звучит ли в этот момент в подсознании какая-то музыка?
И. А. Кажется, нет. Слишком велика сила исходящей от картин пластической энергии. Смею думать, что, несмотря на многие и многие десятилетия, проведенные в музее, я не потеряла способности воспринимать то излучение, связанное с художественными работами, которое, на мой взгляд, без всякой мистики, обязательно существует в музее.
С. С. А мистика все-таки есть, хотя вы в нее не верите?
И. А. Да, в мистику я не верю, но какая-то энергия, которой нет объяснения, действительно существует. Знаете, есть такое понятие, как музейная усталость. Человек пришел, довольно поверхностно пробежал через залы, но буквально через двадцать – тридцать минут он, не понимая причины, чувствует усталость. Он не знает, что хотя он смотрел вроде бы не очень внимательно, но на него пристально посмотрело художественное произведение, какая-то картина или скульптура. Вот что дает эту энергию. На вас наваливается время. Наваливается история – от Древнего Египта до нашего времени. Это мир, в который погружаешься, когда входишь в музей. Особенно если в нем никого нет.
С. С. Для меня очень дорого ваше убеждение в том, что музыка каждый раз звучит по-новому в зависимости от того, кто ее исполняет и в каком вы настроении. Вы рассказывали, как в Париже вам однажды прислали билеты на концерт Караяна, дирижировавшего Пятую симфонию Чайковского, и вы даже расстроились, сказав: “Боже мой, да я же знаю ее наизусть”. Но, придя на концерт, услышали эту симфонию совершенно по-новому, словно это было другое произведение…
И. А. Да, потрясена была! Это удивительно!
С. С. Дорогая Ирина Александровна, мы говорили сорок минут, но у меня ощущение, будто я, по вашему же выражению, сняла только первый слой. Я могу столько же и еще столько же проговорить с вами и все равно не наговорюсь, а главное, каждый раз столько у вас узнаю. Спасибо огромное за то, что вы есть и что были сегодня героиней программы “Нескучная классика”.
И. А. Спасибо вам!