Г. К. Этим небольшим вопросом-монологом вы обозначили сразу столько разных тем, и все они резонируют, каждая по-своему. Начнем с того, что состояние счастья на сцене по определению сомнительно, потому что сцена требует от артиста высочайшего напряжения, собранности, концентрации. Казалось бы, заниматься любимым делом, причем заниматься, пытаясь “дойти до самой сути”, – это и есть счастье. Но это не состояние счастливой расслабленности и уж никак не нирваны. Великий Мравинский описывал сцену как своего рода гильотину. Сцена – это вечный вопрос, вечное испытание. К тому же описанная вами “банка с червями” в концертной деятельности открывается часто, потому что если ты по-настоящему творчески относишься к делу, то это дело неразрывно связано с вопрошанием. Можно ли сделать по-другому? Можно ли сделать лучше? Как это было субъективно, как это было объективно? Володя Спиваков где-то цитировал своего отца, который говорил: “Для того чтобы выжить, надо быть в десять раз лучше других”. Мне папа говорил то же самое чуть ли не слово в слово. Такое, если хотите, проклятье. Хотя задумано было как воспитательный метод, призванный подвигнуть на невероятные свершения и заставить осознать реальность того, что в нормальной нашей среде, со всей этой закулисной возней, и травлей, и прочим, нужно быть лучше, чем просто хорошим. И этот яд, этот своеобразный вирус был и инъекцией на выживаемость, и он же провоцировал постоянное недовольство. Поскольку что и как бы я ни делал, как бы ни старался (может быть, у Володи было похоже), папа считал, что надо было сделать еще лучше. И я часто думаю, что вот это тоже осталось во мне и как частичка стремления к недостижимому совершенству, и как небольшая (или большая) травма.
С. С. Быть может, я не права, но эта рефлексия, съедающая артиста изнутри, уходит корнями в советскую почву, в те времена, когда учились и вы, и Володя, и вся ваша плеяда. Я беру конкретно музыкальную среду. Несмотря на то что вам давали потрясающее образование, вас же сразу психологически ломали, программируя только на победу. Вас программировали на социалистическое соревнование, на то, что, если тебя посылают на конкурс, ты обязан привезти медаль. Вы говорили про своего папу, а я вспомнила Володину маму, которая горделиво заявляла, что никогда не хвалила своего сына, но всегда говорила ему: можно играть лучше. Но это же ужасно.
Г. К. Безусловно. А ведь кроме папы и мамы есть еще и педагоги… Недавно мне рассказали душераздирающую историю про одного очень хорошего московского педагога (я сейчас без имен), который своему ученику, недостаточно подготовленному, по мнению того педагога, к уроку, не только весь урок твердил: ты не умеешь заниматься, так дело не пойдет, но сделал еще один ход, самый, я бы сказал, тонкий.
С. С. Иезуитский.
Г. К. Иезуитский, да. В классе этого педагога ученикам всегда раздают шоколадки… ну как в цирке лошадкам – сахар. И вот педагог своему ученику – а речь о маленьком ребенке, – высказав сомнения в его дееспособности и показывая свое недовольство, в конце урока говорит: посмотри, там в шкафу сегодня нет шоколадки. Уверяю вас, с ребенком на всю жизнь останется это ощущение: если не будешь стараться, то и шоколадки не будет. С одной стороны, это выдающийся педагогический трюк, с другой, человеческой, – страшное унижение, низведение ребенка до уровня циркового животного.
Да, нас программировали на победу, на медали и прочее, но и мы тоже воспитывались на таких виртуальных шоколадках, не важно, что они собой представляли. Возникает вопрос: нужно ли проходить через эти психологические страдания, через этот ужас, чтобы становиться музыкантом? Может ли музыкантом быть только человек травмированный, ненормальный, стремящийся к одним победам?
С. С. У меня такое ощущение, что на Западе артисты спрограммированы иначе.
Г. К. Сравнивать советскую систему и западную не имеет смысла, они далеки друг от друга. А если вспоминать прошлое, то время, когда мы учились… Да, было много того, что нас уродовало, было многое, чему мы сопротивлялись, и в этом сопротивлении обретали силу. Другой школы у меня нет – возможно, это тоже травма советских времен, но хорошая травма, скажем так. Школы, благодаря которой я вырос с ощущением, что музыка – это не просто профессия, это служение, это дело, которое нужно людям. И я обязан нести этим людям добро, а не просто получать от своего дела удовольствие или добиваться с его помощью признания и славы…
Возвращаясь к одному из аспектов вашего вопроса, могу сказать, что есть у меня, конечно, коллеги, которые вполне счастливы едва ли не каждым своим выступлением, даже не задумываясь о том, каково было его, назовем это так, качество. Тут выявляются два полюса нашей работы: с одной стороны, это служение, постоянное вопрошание в стремлении сделать ее как можно лучше. А на другом полюсе – артисты, которые, благодаря тому, что они научены играть, зарабатывают себе славу и в первую очередь думают о раскрутке, о том, как бы им импозантно выглядеть в глазах публики, как возвыситься по сравнению с другими музыкантами. Их не смущает эта мышиная возня, тараканьи бега, поскольку внешние признаки успеха налицо: овации, поздравления, гонорары растут, фотографии множатся – они везде: в газетах, на троллейбусах и трамваях, даже на стенах домов. И им кажется, что они занимаются своим делом прекрасно и дальше идти не нужно и некуда.
С. С. Это напоминает, скорее, ситуацию в шоу-бизнесе…
Г. К. Ничего не поделаешь, шоу-бизнес проник в наши ряды и стал для многих самым лучшим транспортным средством для продвижения вперед. Я не хочу сказать, что классической музыкой должны заниматься только те, кто принадлежит к узкому кругу и разбирается в тонкостях, не дай бог; но другая крайность – навязывание классической музыки в ее облегченном варианте широкому кругу населения, определенная коммерциализация музыки. Это тоже, конечно, неверный путь.
С. С. В продолжение этой темы. Не так давно праздновалось 250-летие Моцарта, и вы принимали участие в знаменитом гала-концерте в Зальцбурге, который потом транслировался по всему миру. Скажите, а вам не кажется, что даже с Вольфгангом Амадеем немножечко переборщили, что и из его юбилея сделали коммерческий продукт? Только и слышно было: “Моцарт, Моцарт, Моцарт!”
Г. К. Ну как с этим не согласиться!
С. С. Было ощущение, что его имя написано уже не только на конфетах, а на салфетках, кружках и даже банках с консервами. Бедный Моцарт начал напоминать Санта-Клауса.
Г. К. К Моцарту эта вакханалия никакого отношения не имеет. Ни к скоротечности его жизни, ни к его страданиям, ни к творческому наследию – истинному богатству на все времена. Просто мы живем в эпоху, когда народу, маркетингу, всем тем, кто читал или не читал Карла Маркса, количество важнее, чем качество. И если на Моцарте можно подзаработать, то для этого выискиваются любые способы. Артисты не всегда принимают в этом участие, но… некоторые примазываются. А делать это можно по-разному. Можно выпускать к юбилею диски (поскольку звукозаписывающей компании в этот момент выгодно их распространять) и денежку заработать. Или можно упростить композитора до ресторанного уровня и под мотивчик Моцарта с аппетитом пожирать фазана.
С. С. Или перенести мелодию Моцарта на рингтон мобильного телефона.
Г. К. Да, на телефон! В общем, с Моцартом можно делать всё что угодно. От конфет до самолетов.
Что же до концерта в Зальцбурге, то для нас с Башметом получить приглашение на нем выступить – это была, разумеется, большая честь. Концерт планировался за два года до юбилея, хотя, как всегда, в последний момент кто-то из артистов поменялся. Мы с Юрой тоже знали о концерте заранее, но встретились, к сожалению, минут за пятнадцать до первой репетиции. А ведь мы не так часто играли Кончертанту[36]вдвоем, наверное, раз пять за всю жизнь, с другими партнерами я играл ее гораздо чаще. На концерте хотелось слиться, оказаться в диалоге друг с другом. Но перед первой репетицией мы не успели даже настроить инструменты, потому что прилетели с разных концов мира. И то, что мы услышали, нас никак не порадовало. Несмотря на то что это была Венская филармония, всё было достаточно традиционно. Потом мы поработали, настроились друг на друга, и к генеральной репетиции чувствовали себя получше, а перед концертом собрались. Концерт передавался вокруг глобуса: он был продан, кажется, в тридцать стран. Не знаю, как Юра, но я субъективно не люблю такие ситуации, когда оказываешься в огнях рампы и знаешь, что вот сейчас на тебя все смотрят. Это как Уимблдон для теннисистов: миллионы наблюдают за твоим самым сокровенным. Это очень страшно.
С. С. Страшнее, чем Уимблдон.
Г. К. Наверное. Я, кстати, записи трансляции не видел, спросить некого толком и никакого суждения о сыгранном у меня нет, я только знаю, как это было трудно. Возможно, об этом и говорить не стоило, но я хотел подчеркнуть, что рынок вокруг Моцарта очень большой, однако все зависит от того, что сами исполнители делают на пользу или во вред автору. Когда относишься к музыке честно, то не важно, смотрят тебя миллионы или пятьдесят человек, исполнять Моцарта – это всегда испытание, ведь ты взаимодействуешь с гениальной партитурой, уже много раз кем-то замечательно сыгранной; существуют ее гениальные записи, с которыми можно сравнить свою игру. И не хочется оказаться в последних рядах или пробить совсем мимо. Как сказал поэт: “…пораженья от победы ты сам не должен отличать”.