— Снова взялись за вранье? Следствию известно, что вы получили от специально приехавшего к вам связника письменное задание вашей разведки. Расскажите, когда это было и при каких обстоятельствах встретились со связником? — настаивал майор.

— Нет, этого не было, — ответил Орха, но в голосе его прозвучала тревога, которую он не смог скрыть.

Майор попросил Ибрагимова вызвать надзирателя и отправить Базыбекова в камеру. Затем пригласил Николаева, коротко ввел его в курс дела и, обращаясь к Онгарбаеву, сказал:

— Очевидно, без очной ставки мы здесь никак не обойдемся, хотя и в этом случае маловероятно, чтобы он признал встречу со связником.

— В подтверждение этого факта, — сказал Онгарбаев, — мы располагаем показаниями Саурбекова, свидетеля Бахыта Талапбаева, который лично видел письмо сотрудника гоминьдана в руках у Орхи в его квартире, и косвенными показаниями свидетеля Турара Алдабергенова, знающего об этом письме-задании со слов Бахыта Талапбаева. И, пожалуй, на очной ставке можно добиться большего эффекта.

После продолжительной паузы в разговор вступил Николаев.

— С того времени, когда Турар Алдабергенов, а затем Талапбаев дали показания о получении Орхой письменного задания от гоминьдановской разведки и уничтожении письма, мы с Галиевым и Шайгельдиновым изучили много предположительных путей его доставки резиденту. И от всех версий отказались, за исключением последней, как наиболее вероятной.

— Какой? — с интересом спросил майор.

— Не буду сейчас подробно излагать ход наших рассуждений. Скажу лишь вывод, к которому мы пришли. Это мог взять на себя и выполнить только Кенен Саурбеков, и, как вы знаете, мы не ошиблись в своих выводах. А заподозрили мы именно его потому, что он после нелегального перехода к нам несколько месяцев проживал поблизости у родственников жены и, следовательно, имел возможность бывать у линии границы. Далее, в процессе нашей работы выяснилось, что они, Базыбековы и Саурбеков, знали друг друга еще там по Калмык-Куринскому уезду и, что еще не менее важно, почти повседневно общались с самого начала появления Саурбекова в Энбекши-Казахском районе, в конце августа 1945 года. И назовет Орха его своим связником или нет, встреча их, теперь уже в нашем здании, неизбежна.

Майор слушал внимательно. Он время от времени отзывался на высказываемые Николаевым доводы коротким «да», а когда тот закончил, сказал:

— Скорей всего подтвердить все это на очных ставках вряд ли удастся.

— Признает он или нет, очные ставки надо проводить, — сказал Онгарбаев.

— Такую необходимость я не отрицаю и не об этом говорю. Будет ли достигнут желаемый эффект? Вот в чем вопрос, — ответил наставительно майор. — Надо подумать о других мерах.

— У Бахыта имеются большие возможности для разоблачения Орхи Базыбекова, — продолжал Онгарбаев. — Он не только видел это письмо, но слышал суждения Орхи об опасности и нецелесообразности дальнейшего хранения этого документа. Жаль, конечно, что Бахыт не знает, кто привез Орхе это письмо. Мы-то теперь уже знаем этого лазутчика.

После обсуждения создавшейся ситуации в следственном отделе министерства майор Куспангалиев принял решение — дать очные ставки Орхе Базыбекову, но сначала не с Саурбековым, а с мачехой — по обстоятельствам передачи ей шелкового платка вишневого цвета. Затем уже с Саурбековым и в конце с Бахытом Талапбаевым.

Орха Базыбеков, по крайней мере наружно, остался спокойным, когда утром следующего дня увидел в кабинете Онгарбаева сбою мачеху. Она бросилась было к нему со слезами на глазах и причитаниями, но переводчик остановил ее и вернул на место. В этот момент в глазах Орхи промелькнула тревога. Но он тотчас же взял себя в руки. Мачеха еще шмыгнула носом несколько раз, но, выпив глоток-два воды, поданной ей переводчиком, успокоилась. Опознав вишневый платок, лежавший в числе других на приставном столике, она объяснила обстоятельства, при которых Орха подарил ей этот платок. Но Орха ответил, что платок видит впервые и не давал его мачехе. «Она путает», — сказал он далее голосом громче обычного, видно, с досады, и смолк. Алхан, так звали эту уже не молодую женщину, в ответ удивленно посмотрела на Орху и, как поняли следователи, сообразила, почему Орха отказался подтвердить ее показания, сникла, но ничего больше не сказала. А когда ей предложили подписать ее показания, записанные в протоколе очной ставки, она сделала это так же робко, как и вначале, подписывая объявленное ей письменное предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. Выходя из кабинета, обернулась, посмотрела на Орху и вновь заплакала. Вслед за ней увели в камеру Орху Базыбекова. Решено было дать ему некоторое время на размышления. Во второй половине дня его вызвали вновь, теперь уже на очную ставку с Саурбековым.

Признав, что встречался с Саурбековым на базаре в Иссыке и после этого угощал его у себя дома и беседовал с ним об изгнании гоминьдановцев из Синьцзяна, Орха наотрез отказался подтвердить показания Саурбекова о передаче им свертка в вишневом платке с письмом Бурбе. Однако Орха долго не решался подписать эти свои показания.

Когда утром следующего дня Орха увидел в том же кабинете своего зятя Бахыта Талапбаева, он оторопело посмотрел на него, не смог даже поздороваться, сел на предложенный стул и опустил голову. Все заметили, что прежняя самоуверенность оставила его.

— Когда и где вы видели у Орхи Базыбекова письмо, полученное им из Синьцзяна от гоминьдановской разведки? — спросил майор Талапбаева.

— Это было в квартире Орхи Базыбекова незадолго до моего ареста. Боясь разоблачения, а на эту тему мы часто говорили после ареста Нохи, Орха Базыбеков говорил мне, вынув из кармана письмо, что этот документ — письменное задание наших руководителей, когда-то нужен был нам, а теперь хранить его стало опасно. Затем достал коробку спичек и зажег письмо, тут же понес его, уже горевшее, и бросил в угол, у входной двери в квартиру. Обождал, пока оно сгорело все, растер пепел и прикрыл веником.