Простой зритель, может, не заметит несоответствия, но если в зале критики, то есть риск, что завтра в околотеатральных кругах будут глумливо посмеиваться над нами, потому что важно всё – от музыки до спектакля, до выдачи шуб с куртками, после.

Но я не успел решительно подпортить отношения со звукорежиссёром, потому что там уже был Иван Абрамович, распекающий всех причастных и непричастных. Он услышал мои шаги и резко развернулся.

– Верещагин! – воскликнул слегка полноватый дяденька. – Ты почему ещё не на сцене!? Живо дуй туда, скоро начало! А у нас тут с музыкой трагедия… С кем я работаю?! Кто все эти люди?! Почему мне нельзя вам ничего доверить?! Следить должен, за руку вести вас, бестолочи! Да вы понимаете вообще, как сильно подпортили нам репутацию? Эх, вы…

«Нельзя обоср̀аться», – мысленно настраивал я себя.

Музыка, пока я шёл по коридору, сменилась на некий популярный когда-то, в тридцатые, французский шлягер. Несомненно, он рвал чарты во Франции, поражая сердца и души уже давно мёртвых людей.

Я уже был на сцене и стоял на отметке, замерев как восковая фигура, в горделивой позе, с высокомерным выражением лица, когда снова случилась заминка.

– Да что ещё? – спросил я, перекрикивая громкую музыку.

– Володя куда-то пропал, – ответил механик сцены, вроде бы, Вадим.

Он стоял вне поля зрения зрителей и отвечал за передвижение всего, что должно двигаться, а также за полёт всего, что должно летать.

– Кто-нибудь может отвлечься ненадолго и раздвинуть грёбаный занавес? – донесся до меня экспрессивный риторический вопрос Пешкова.

Этот вопрос был хорошим и своевременным.

Наконец, появился право имеющий, а не тварь дрожащая, и дёрнул за рычаг импортного электродвигателя.

Занавес разъехался и обнажил актёрам яркий свет и самое страшное, что может увидеть актёр театра… зрителей.

Свет слепил и не позволял разглядеть, что именно происходит в зале, но я быстро понял, что происходит что-то неправильное. Потому что музыка затихла, а из зрительского зала раздавались вопли, топот, хрипы и испуганная ругань.

Я приставил ладонь к глазам, чтобы избавиться от влияния верхнего освещения, и вгляделся в зал. Выпучив глаза, я отступил назад.

– Всем не двигаться! – крикнул я остальным участникам постановки. – Тут что-то не так!

Зрители ломились в двери, а наша знаменитая на весь Питер железная лестница отчаянно скрипела, ведь по ней спешно взбирались десятки людей.

Но самое ужасное, что на выход ломились не все. Некоторые из зрителей колотили и кусали лежащих и вопящих людей, раненых и беспомощных.

Вот один из зрителей, нависнув над жертвой, схватил её за голову, после чего впился зубами в шею, сразу же оторвав клок плоти. Кто-то включил освещение зала – стали видны шокирующие подробности.

Страх. Я оцепенел, хоть и считал себя крепким парнем, не только физически, но и ментально.