Ввиду такой неопределенной ситуации с оригиналом перед переводчиком не могла в обычном виде стоять задача воспроизвести как можно точнее особенности авторского языка. Исходя из этого, было принято решение сосредоточиться на передаче мысли автора, не делая попыток всякий раз точно передать ее языковое оформление. В частности, я сознательно отступал от немецкого текста в двух регулярно встречающихся случаях. Во-первых, в оригинале о главном герое обычно говорится либо «он», либо «Моцарт», хотя персонажей с такой фамилией в рассказе несколько. Чтобы избежать частых повторов и легче отличать композитора от его отца, дяди, сестры, матери и т. д., в русском тексте главный герой часто именуется также «Вольфганг» и «Моцарт-сын».
Во-вторых, в этой книге мы постоянно сталкиваемся с явлением, которое можно, не претендуя на научность термина, назвать «лексическим скачком в сторону»: для обозначения некоторых ключевых понятий последовательно используются не наиболее употребительные слова, а их синонимы. Например, вместо глагола fühlen (чувствовать) и однокоренных ему существительных Fühlen (чувствование), Gefühl (чувство, эмоция, ощущение) в немецком тексте почти везде употреблены их менее частотные и неполные синонимы — глагол empfinden и существительные Empfindung, которые чаще встречаются в значениях «воспринимать, ощущать», «восприятие, ощущение». Мы не знаем, стоит ли за этим какой-то концептуальный замысел Элиаса или его публикатора. Поэтому в переводе использованы те русские слова, которые в этих смысловых контекстах наиболее обычны («чувствовать», «чувствование», «чувства») и не могут быть заменены более редкими без искажения смысла. Что же касается существительного Zuneigung, которое обычно встречается в значении «благосклонность, благорасположение», а в этой книге последовательно употреблено там, где скорее можно было бы ожидать слов Liebe («любовь» — как любовь между супругами, так и любовь публики) или Gunst («благосклонность, фавор»), то для его перевода использовано адекватное по смыслу, но тоже не самое частотное русское слово «приязнь». Для описания статуса Моцарта при дворе зальцбургского князя-епископа (который, заметим попутно, на самом деле был графом и архиепископом; «князь-епископ» — это общий термин для человека, совмещающего духовную и светскую власть над некой территорией) в немецком тексте вместо слова Diener («слуга») используются слова Bediensteter и Angestellter. В лексиконе литературного немецкого языка той эпохи, когда жил и творил Норберт Элиас, они означают «служащий» — то есть человек, занятый конторской работой или другим нефизическим наемным трудом, — и только с пометкой «устар.» и «южнонем.» эти слова встречаются в словарях в значении «слуга». Дабы не создавать ложных ассоциаций с положением, близким к чиновничьему, в переводе используется именно слово «слуга», а не «служащий».
Пожалуй, наиболее заметным — и точно принадлежащим самому Элиасу — «скачком» в сторону от привычной лексики можно считать использование слова «фигурация» (Figuration) вместо более привычных читателю слов «конфигурация» и «констелляция». Он превратил это слово в термин, который играл весьма важную роль в созданной им социологической концепции. Эта концепция и ее категориальный аппарат были до последнего времени так малоизвестны в России, что 20 лет назад при переводе книги Элиаса «Придворное общество» на русский язык терминологический характер слова «фигурация» не был распознан и в русском тексте вместо него использовались несколько разных других слов, казавшихся стилистически более подходящими. Я, к своему сожалению, был среди тех редакторов перевода, которые приняли тогда такое решение, нанесшее сильный удар по терминологическому единству книги. Ошибка не повторена при переводе книги о Моцарте: в нем слово «фигурация» не заменено другими. Поскольку значения этого термина автор не разъясняет, представляется нелишним сделать это здесь: под фигурацией Норберт Элиас понимает динамичную социальную сеть или паутину отношений между взаимозависимыми людьми, начиная от пары и кончая всем человечеством. Именно эти отношения и являются, по его мнению, сутью любой социальной общности, а потому задача социолога — исследовать эти сети взаимоотношений между социальными акторами.
В заключение следует сказать несколько слов о том, что касается перевода текстов, написанных не автором и/или публикатором этой книги, а ее героями. Оригиналы писем членов семьи Моцарт и их знакомых сохранились, и мы знаем, что лексика цитируемых в книге фрагментов им соответствует. Заметим, что это соответствие — в каких-то или, возможно, во всех случаях — есть плод работы не Элиаса и не Шрётера, а редактора серии Райнхарда Бломерта, которым, по его словам (см. «Послесловие редактора серии»), «цитаты были проверены и, при необходимости, изменены без комментариев». В частности, «фекальные» шутки и в книге, и в переводе приведены при цитировании без купюр и замен, так как являются предметом обсуждения. При подготовке издания писем Моцарта на русском языке переводчики И. С. Алексеева, А. В. Бояркина, С. А. Кокошкина и В. М. Кислов не ограничились стремлением к лексической точности (несмотря на которое в их переводы, к сожалению, все же вкрались отдельные ошибки, исправленные в настоящем издании): они постарались воспроизвести даже орфографию и пунктуацию оригинала. Это представляется мне излишним для такого перевода. Поскольку в XVIII столетии в немецком языке еще не существовало единых и четких норм, регулирующих написание слов (включая выбор между прописной и строчной буквами) и расстановку знаков препинания, семантическая интерпретация авторской орфографии и пунктуации с опорой на нынешние нормы невозможна, тем более когда речь идет о тексте, переведенном с немецкого языка XVIII века на современный русский: она привела бы к ошибочным или в лучшем случае не поддающимся проверке выводам. Поэтому в тех фрагментах писем В. А. Моцарта, которые цитировались по российскому изданию, текст воспроизведен в соответствии с последним, но в остальном при переводе эпистолярных и поэтических текстов той эпохи здесь соблюдены современные русские грамматика, орфография и пунктуация.
Я хотел бы отдать дань глубокого уважения и благодарности своей безвременно ушедшей коллеге, историку и переводчице Марианне Холуб (1970–2021), которая поддерживала и вдохновляла меня в самые трудные моменты работы над этим переводом, и посвятить свою работу ее памяти.
Кирилл Левинсон
