Вышли из кухни — мама, казалось, этого даже не заметила. Только Галка видела все слишком уж четко: сухое тельце кактуса в прихожей, скомканная забытая маска, зеркало в разводах — это ее, Галкина вина. Даже просто приехать к матери ей сложно, сложно говорить вроде бы о пустяках, сложно видеть, как она поправляет на гладкой лысине пестрый платок. Сложно не замечать оставленные в углу тазики для рвоты, разложенные цитрусовые леденцы, кружки с высохшей водой.
Соседка коснулась Галкиного рукава — не дернула даже, так, легонько провела по вязаным петелькам. Галка вздрогнула, будто бы ее поймали подглядывающей за чужой жизнью. Или смертью, она в последнее время училась не бояться этого слова в этих стенах.
— Да, вот. Это вам, — сунула в соседкин кулак деньги. — За маму.
Лилия Адамовна медленно развернула каждую купюру, прогладила пальцами, разве что на свет не проверила. Пождала морщинисто-белые, в заломах, губы, покосилась на Галку с неудовольствием, заклокотала горлом и спрятала деньги в карман халата. Похлопала, улыбнулась с таким видом, что лучше бы и не пыталась.
— Да ты чего, Галчонок. Мы с Иваном Петровичем и рады вам помочь, тем более такая беда страшная, того и гляди рак сожрёт…
— Да-да, а еще крабы покусают… — не церемонясь, Галка схватила соседку за плечи и развернула к кухне. — Идемте, а то мама там одна.
— Ты не волнуйся, — заговорщицки продолжала соседка. — Я до конца с ней буду, до последнего вздоха. Только вот кормить мне ее нечем, сама понимаешь, как пенсионеры живут, супчики овощные делаю, хлеб — за праздник…
— Я еще принесу, только маме не говорится. Она расстроится.
По правде говоря, расстройство — неправильное слово. Мама была бы в бешенстве, и даже в ее умирающем теле нашлось бы сил выгнать соседку-сплетницу взашей. Галка знала, что та приходит в лучшем случае пару раз за день, брезгливо морщится носом и повторяет одну и ту же историю, как ее свекровь тоже умерла от рака молочной железы, только вот никого не мучила, через месяц после первой химии ушла, во сне…
На настоящую сиделку мама не соглашалась, зная, какие войны Галка ведет с тараканами в общежитии и как иногда натягивает рукава водолазок на ладони, чтобы с запястья ненароком не выглянул лиловый синяк. Мама доказывала, что пока еще может сама подняться с кровати и доковылять до унитаза, а значит, никакие сиделки ей и не нужны.
— А я как должна почувствовать, добралась ты до унитаза или нет? — огрызалась Галка, у которой от этих разговоров привычно тянуло в желудке. — Хоть пиши мне из туалета, чтоб я не волновалась.
— Договорились, — мама глядела с насмешкой. — И фотографии присылать буду. Если два-три дня новостей нет, то можешь с лопатой приезжать.
— Дурная ты.
— Не дурней тебя.
Чайник на кухне плевался густой струей пара, пока изломанная мама сидела на краю стула и смотрела на свои руки, напоминающие тонкие птичьи лапы с черными толстыми нитями вен. Лицо у мамы было чуть удивленное, непонимающее.
— Может, в комнате чай попьем? — предложила Галка. — Я бы полежала после ночной смены…
— Нет, — мама вскинулась. — Тут пить будем.
Упрямая. И больно, и тяжело сидеть, а не уговоришь, даже под предлогом собственного бессилия. Пили чай — с липой и медовыми гранулами, с чабрецом и мятой. Галку от тепла и мягкого маминого голоса повело, потянуло в дремоту, и приходилось теперь то щипать себя, то головой мотать, то широко распахивать глаза. Мама рассказывала новости из телевизора, соседка смеялась невпопад — думала, наверное, что отрабатывает деньги перед заказчицей. Лучше бы заглянула лишний раз, какао на молоке развела…
Хотелось вынести маму на улицу и посадить на лавку, только бы она посмотрела на просыпающийся город, предчувствующий скорую декабрьскую стужу. Вспомнились детские прогулки до продуктового магазина, самые счастливые, когда мама несла в руках сложенный пакет и ровно пятьсот рублей, чтобы не набрать вредностей и вкусностей на последние деньги. Галка бежала перед ней, оборачивалась, смеялась.
Улыбка на полноватом и румяном мамином лице казалась теперь невозможной, никогда не существовавшей — приснилось, мелькнуло в фильме, ложные воспоминания.