— Должна была.

Пахнет слабым перегаром, и Дана против воли чуть отступает назад. Отец не алкоголик, нет — он примерный семьянин, воспитывает трех детей, мастер высшего разряда в коксохимическом цехе, отлично играет в баскетбол и выступает от завода на соревнованиях, любит рыбалку и состоит в профсоюзе… Он и выпивает-то для души, совсем немного, но алкоголь не дает ему держать себя в руках. Это плохо. Очень-очень плохо.

Плечи тянет к полу, и Дана чувствует, как вправду уменьшается, врастает ногами в ковер. Отец говорит, но Дана больше не здесь, ее ведет в сторону, и она представляет, какие кружевные косички заплетет Але перед садиком, сколько новых заказов возьмет на бирже и…

Не слушать бы. Не слышать.

Она знает, что это тоже злит отца, но не может с собой справиться.

— В молчанку играем? — спрашивает он.

Пульт от ночника врезается ей в грудь и отскакивает, жалобно скрипит пластиковым корпусом, но ковер смягчает его стон. Слышен тихий вскрик Али из-за шторы, Дана отпрыгивает — скорее не от боли даже, от испуга. Таращится на отца, прижимает пальцы к ключицам.

Он медленно поднимается из кресла.

— Стой! — рявкает отец, и Дана замирает.

Горит грудь, гудят кости под тонкой кожей, адреналином бьет в голову, но она не шевелится. Смотрит в пол. Он успокоится, сейчас выдохнет и успокоится…

— Сколько можно переспрашивать? — он зол так, что голос становится почти ласковым.

— Я волонтерила, пап, честно. Со мной были девочки, трое, и наш куратор, Виталий Павлович, лысенький такой, толстый, я не вру тебе, я тебе никогда не вру!

— Снова хочется помойку разбирать, да?

— Н-нет, — она не знает правильного ответа, его не существует, и любой звук из ее горла распалит отца сильнее, но если она будет молчать, то он сорвется, рванется, он… Она шепчет что-то, не слыша себя, сжимается. Он нависает и тяжело дышит над ней.

— Тимуровцы!

Он хлопает в ладоши, гогочет гортанно, а Дане хочется попросить, чтобы он не пугал мелких, но языка у нее больше нет. Болото под ногами покрывается хрупкой коркой льда, Дана почти слышит, как лед трещит и разламывается, как бегут по нему трещинки, и смотрит в черно-синюю тьму, она вот-вот провалится, но смерть от холода быстрая и легкая…

— Можно я пойду спать?..

— А можно ты будешь соблюдать правила дома, в котором живешь? — орет он. Она снова ступила не туда, ботинок проламывает лед, нога застревает в осколках. Ей так проще, легче дышать — кажется, что лед и правда есть, а вот отца рядом нет, и всего-то надо выбраться с этой льдины, как в детстве, пол — это лава, пол — это морская вода…

Дана просит прощения так искренне, как только может. Порой она специально ходит кругами вокруг дома и понимает, что только накручивает отцовскую злость, но тянет, и радуется небу в мелких прожилках звезд, и облетевшему карагачу, и даже влажным наволочкам на соседском балконе… Вины становится все больше, и умоляет она отца по правде, от всей души. Она дважды звонила ему сегодня, и на всякий случай написала сообщение. Но не сказала, во сколько точно придет. Дане это не кажется таким уж большим преступлением — но разве она что-то понимает?..

Щеку обжигает хлестким, наотмашь, ударом.