Вспомнила-решила, что такое бывает: растущий организм, вегетатика, повышенная тревожность – это наследственное. Вообще, молодость сложная штука.

Нет, одной ей не справиться, какое! И она горько и отчаянно заплакала. Но потом взяла себя в руки: как это – ей не справиться? Она сильная, смелая! Она мать, и она сможет.

Сын вернулся домой, Людмила посадила его напротив, чтобы начать разговор.

Ох, это было самое трудное – начать разговор! Но странное дело – он и не думал ничего отрицать:

– Да, все так. Хочу ли вырваться? Да, хочу. Понимаю, что болен. Почему молчал? Мам, ну ты совсем? А как такое сказать? Да, давно, несколько лет. Как? Не хочу говорить, да это и неважно! – А потом начал плакать: – Помоги мне, умоляю! Я хочу жить, хочу семью и детей! Помоги, мамочка, я тебя умоляю!

Ночью чуть выдохнула – ну слава богу! То, что он осознает, что хочет вырваться и жить по-человечески, – уже шанс. Почти никто из них, из таких, как он, не желает признавать проблему.

И Мила стала готовиться. Узнавать. Москва. Да, Москва. Там помогают, там есть отделения, специалисты, это же столица! Деньги не проблема, кое-что отложено, муж об этом позаботился.

Созвонилась с клиникой, договорилась о времени приезда.

На ближайшие три месяца мест не было. Умолила, намекнула на ну очень хорошую благодарность, договорилась. Через две недели их ждали в Москве.

А через восемь дней ее мальчик умер.

Клялся, божился, что дотерпит до Москвы. Не смог, сорвался.

Она вернулась с работы, заглянула в его комнату и с облегчением выдохнула – слава богу, что дома, что спит. Спокойно так спит, не тревожно. Прикрыла дверь и пошла на кухню.

Сварила сосиски, достала горчицу и хлеб. С аппетитом поела, выпила чаю, помыла яблоко.

«Я справлюсь, – повторяла она про себя, – я непременно справлюсь! Еще немного, и… и все будет хорошо, все будет как раньше!»

Скинула халат, надела ночнушку, включила ночник, предвкушая и яблоко, и хорошую книгу. Легла, надкусила яблоко и вдруг… Как пробило. Вскочила, не надевая ни халата, ни тапок, бросилась в комнату сына. Включила свет и все поняла.

Выходит, когда она с аппетитом ела сосиску, запивая ее сладким чаем, его уже не было? Его уже не было, а она макала сосиску в горчицу, мазала свежий хлеб маслом, мешала ложечкой сахар и делала глоток, второй, и ей было вкусно, а его уже не было?

Его не было, а она была? И у нее был аппетит.

С тех пор сосиски она не ела. Так же, как и горчицу. Но чай, конечно, пила – куда русский человек без чая.

А потом все вычеркнула. Все. С той самой ночи, самой страшной и самой жуткой в ее жизни. И фотографии все убрала – далеко, не достанешь, в самый дальний и темный угол подвесной антресоли. И больше ни разу туда не заглянула.

Как тогда выжила? Вряд ли она смогла бы ответить на этот вопрос. Соседка советовала пойти в церковь. Пошла. С той самой соседкой – та была в этом деле опытной.