Некоторые теоретики терроризма допускали, что, погибая, террорист тем самым как бы искупает вину собственной кровью. Мало чести в стремлении пролить чью-то кровь, если не готов пожертвовать собой ради светлого будущего и счастья миллионов. Вере Фигнер, например, эти проблемы казались надуманными. «Если берёшь чужую жизнь — отдавай и свою легко и свободно… Мы о ценности жизни не рассуждали, никогда не говорили о ней, а шли отдавать её, или всегда были готовы отдать, как-то просто, без всякой оценки того, что отдаём или готовы отдать»…
Но основная масса не желала удовлетворяться сомнительными полумерами. По всем церковным законам рай такому «герою» не светит, и в этом тоже кроется соблазн, горький мёд, печаль погибающего демона, Прометея, отдавшего себя на муку ради принесённого на землю огня.
Это вам не современные исламские террористы, которых добрый Аллах оптом эвакуирует после теракта на небо, в России всё строже и безысходнее.
То есть после смерти террорист, хоть и сделал «много хорошего» для светлого будущего, всё же гарантированно будет отправлен в ад. Тем не менее, полностью осознавая это, российские «камикадзе» шли на смерть как на праздник, с чувством выполняемого долга, умирая с радостным сознанием того, что не напрасно пожертвовали своей жизнью. Евстолия Рогозинникова (в некоторых документах Рогозина), застрелившая начальника Главного тюремного управления Максимовского, хохотала в суде во время оглашения своего приговора, показывая тем самым, что она стоит выше смерти.
Готовясь к смерти в камере, Вера Фигнер писала стихи.
Чем не самурайская практика? Перед смертью сочинить последнее стихотворение. Красиво!
Правда, Вера писала не с тем, чтобы попрощаться, подведя таким образом красивую черту под своей безвременно загубленной жизнью.
Известно, что сидящий в одной из соседних камер революционер Лопатин передал азбукой Морзе своё прощальное стихотворение, которое по цепочке затем перестукивали из камеры в камеру. От одного сидельца к другому.
«…Теми же проклятиями начинались и остальные пять или шесть строф, — рассказывала сама Вера Фигнер (Запечатленный труд, Т. 2, М., 1964. с. 46–47). — Моё собственное настроение и, как оказалось, настроение большинства товарищей было так далеко от этих неистовых укоров, что я была крайне изумлена. На свободе я никогда не писала стихов, а тут вздумала, через те же дружеские инстанции, ответить в стихотворной форме… Ответ был одобрен всеми товарищами, а Лопатин передал, что тронут до слёз».
Конечно, стихи этих молодых людей не дотягивают до настоящей поэзии, впрочем, это ведь первые пробы пера, и учитывая, что Вера не знала, что смертная казнь будет заменена каторгой, тем интереснее наблюдать оптимистичную интонацию и почти шутливый, ласковый посыл, содержащихся в немудрёных строчках.
Тем не менее среди революционеров были и такие, кто, подобно сестре поэта Александра Добролюбова[40] и родственницы H. A. Добролюбова Марии Михайловне Добролюбовой, так и не посмел совершить убийства другого человека. Вместо этого 11 декабря 1906 года Мария выстрелила себе в рот, таким образом казнив себя за то, что хотя бы допустила мысль об убийстве и, следовательно, своими греховными помыслами нарушила первую заповедь.
Кстати, судьба этой девушки — а погибла она всего-то в возрасте 26 лет — вызвала отклики в столичной периодической печати. Добролюбова оставила след в творческих биографиях А. Блока, Л. Семёнова, Е. Иванова[41], Н. Клюева[42].
О Маше Добролюбовой писал Александр Блок (Дневники // Собрание сочинений. — Т. 7. — с. 115). «Главари революции слушали её беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог бы быть иной». Кстати, приблизительно за год до смерти Маши Блок посвятил ей одно из самых красивых своих стихотворений:
Право на жизнь и право на смерть
Русская революция покончила с Россией как частью Европы.
Кстати, многие после совершения террористического акта заканчивали жизнь самоубийством. Вообще, складывается впечатление, что суицид во многих случаях вёл эти горячие головушки по своей скользкой тропке, сопровождая их жизнь истериями и параноидальными психозами. София Гинсбург, например, сидя в Шлиссельбургской крепости, перерезала себе горло тупыми ножницами. Эсфирь Лапина (больше известная под партийными кличками Татьяна и Белла) покончила с собой, будучи ошибочно обвинённой в предательстве. Рашель Лурье[43] застрелилась в Париже… Список суицидниц можно продолжить. Но, как говорится, сапёр ошибается один раз, а революционер ошибается уже встав на путь террора.
Болезненная тяга к смерти удовлетворялась быстро и с присущей террористическим актам помпой. На языке революционеров это называлось: «уйти, громко хлопнув дверью». А может ли смерть террориста в результате террористического акта, на который он идёт сознательно, считаться самоубийством (хотя бы в христианском смысле этого слова), не обсуждалось.
Среди групп революционеров террористы пользовались особым уважением: ещё бы, вокруг них ощущался некий ореол мучеников. После смерти очередного «камикадзе» революционная пресса создавала нечто типа жития погибших товарищей. А мотив мести за их безвинно загубленные жизни становился поводом для новых террористических актов.
Дабы избегнуть разговоров о том, что террористические акты являются всё-таки прежде всего актами убийства и самоубийства, был сформулирован так называемый «Закон жизни», который понимался как непрестанная борьба. «И вечный бой, покой нам только снится». Неслучайно лозунгом партии эсеров были слова немецкого философа И. Г. Фихте «в борьбе обретёшь ты право своё». Таким образом, малодушный и греховный, по христианской морали, акт самоубийства приравнивался к понятию «право на жизнь и право на смерть». В качестве высшего проявления мужества возводилось право человека самому распоряжаться своей жизнью и своей смертью, а не ждать, когда за него это сделают другие. Отсюда: если человек способен контролировать свою жизнь и свою смерть, он приобретает высшую силу и власть, дающую ему, в конечном итоге, право распоряжаться судьбами, — прямая отсылка к уже упомянутому нами «Катехизису революционера».
Таким образом, террористы несли свою страшную религию смерти, переступив через кровавый рубеж вседозволенности.