Именно здесь мне и следовало поместить рассказ о той утренней сцене в родительском доме, потому что, когда я проснулась на следующее утро в доме отдыха, я вспомнила ее всю, с начала и до конца. И неожиданно задала себе вопрос: во всем ли я права, осуждая родителей? Мне не хочется снова подшучивать над этим моим профессиональным чувством, над этим «долгом», который без конца призывает меня приходить кому-то на помощь, да и кто знает, надо ли называть это чувство профессиональным, но должна сказать уже вполне серьезно, что в то утро все, что я думала о родителях, было окрашено легким и необъяснимым сочувствием. Я была свидетельницей того, что происходило между ними, и, как я уже говорила, не знала, чем это, в сущности, вызвано. Я могла только сама выдумывать разные причины. Самой лежащей на поверхности и самой обычной причиной могло быть то, что они охладели друг к другу, и, вероятнее всего, это произошло после того, как у одного из них или у обоих что-то в жизни случилось. В их разговорах иногда проскальзывали такие намеки. Но если они вообще и предъявляли один другому какие-либо конкретные обвинения, при мне они, наверно, остерегались говорить об этих вещах. Я ничего не знала и, вероятно, уже никогда и не узнаю. Так или иначе, они жили вместе, это, видимо, их устраивало, а общая заинтересованность в увеличении семейного благосостояния в отдельные моменты, правда очень редкие, даже создавала атмосферу единства и взаимопонимания. Быть может, этот интерес к «материальным ценностям» (я нарочно выражаюсь понежнее) заставил и меня сразу после окончания гимназии серьезно задуматься над тем, как стать независимой. Теперь я вижу, что этот вопрос и будничен и сложен. Почему в самом деле он стал тревожить и меня? Я ведь имела право спокойно жить на их счет, им это было не в тягость, они могли безо всяких усилий одевать и кормить свою единственную дочь. Значит, я руководствовалась не реальной нуждой.

Уколами я зарабатывала не так много, но все же достаточно, чтобы самой покупать себе одежду. И угостить иногда коньяком этого лентяя Петруна и других друзей. Но ведь я могла бы и не зарабатывать?

Правда, когда я первый раз согласилась сделать несколько уколов одной пожилой женщине из нашего дома, я испытывала к этому чисто профессиональный интерес и очень волновалась, сумею ли я, как у меня получится и прочее. Но когда мне заплатили (хотя я ни за что не хотела брать деньги), когда и другие люди стали обращаться ко мне с такими просьбами и я без особых усилий начала получать деньги, тогда я невольно стала производить про себя и какие-то расчеты — сколько я получила, сколько могла бы получить — и профессиональный интерес вытеснило то особое чувство, которое испытывает, вероятно, каждый, кто заработал свои первые деньги. Точнее говоря, я испытывала тайную гордость, и у меня появилось чувство независимости... И с того времени, с тех пор как оно появилось, я увидела в другом свете и отношения в нашей семье. Словно только тогда и пришла мне в голову мысль, что деньги — это еще не все и что на них одних не могут сосредоточиваться все интересы семьи. И именно тогда я стала по-новому смотреть на своих родителей. Я видела, что их объединяют лишь те моменты, когда они что-то получили или должны получить... Это были и редкие веселые дни в нашем доме — когда появлялся какой-нибудь новый предмет. Лучше всего я помню тот день — может быть, это был самый великий день нашего семейства, — когда мы стали владельцами машины. Я была тогда еще школьницей и радовалась вместе с родителями. Но теперь я вижу, что радоваться было нечему. Ну просто совершенно нечему. В отношениях родителей ровно ничего не изменилось, и, значит, для того, чтобы в нашем доме поселилась радость, нужна была не машина, а нечто совсем другое. Однако, что же именно, я не знаю. И, как я уже говорила, вероятно, никогда не узнаю...

Вот почему, наверное, в то утро в доме отдыха я подумала о родителях с сочувствием и вот почему я занимаю вас этими мыслями. Но теперь я уже кончаю и могу пообещать, что больше не буду возвращаться к этой истории.

Все следующее утро я просидела в доме как пришитая, потому что надеялась, что мальчик Стефан позвонит мне. Я предполагала, что он уже вышел из больницы и что, если та свадьба состоялась, он должен сейчас чувствовать себя бесконечно одиноким и несчастным. Возможно, было и другое — что больше он и не будет мне звонить, что он звонил под настроение, а потом решил, что нечего впутывать меня в свои дела, что я, в сущности, чужой ему человек и звонить мне бессмысленно... И что мне тогда оставалось делать? Только одно: самой его разыскать... Придя к этому решению, я придумала и как его осуществить.

Помню, что когда я села обедать, я с нетерпением ждала появления Стефана №2. Неизвестно почему он застрял в своей комнате: наверное, писал и на него нашло вдохновение. Наш поэт Никола, например, когда на него находит вдохновение, не появляется по нескольку дней, хоть и знает, что нам без него скучно. Ни с кем разговаривать в такие дни он не желал и бегал от нас, как от чумных. Правда, после этого Миладин и другие давали ему жизни, но он только застенчиво улыбался и явно раскаивался, а раз признался Миладину, что после приступа вдохновения на него находит тоска — он так и сказал «тоска» — и он чувствует себя неуверенным и подавленным. Кто знает, может, в этих делах так оно и бывает.

Поэтому, подумала я, усатый Стефан и опаздывает, наверное, его посетило вдохновение. Он ведь журналист, а журналистам тоже нужно вдохновение, иначе как же они будут писать. Вообще, раз у тебя такая профессия, то стоит тебе сесть за стол — и тебя озаряет. Видения являются или что-нибудь в этом роде. Мистика — будь здоров!

Во всяком случае, без Усатого за столом мне было скучно. Помню, что Манасиев и Станимиров говорили о предстоящей поездке архитектора за границу. В этот день я впервые увидела у Станимирова свежий цвет лица и ясные глаза. Наверное, не пил накануне. Хоть один-то день! Манасиев был такой же бледный, каким я запомнила его с первого дня, бледным был и его высокий лоб, кончавшийся неизвестно где. Руки у него и сейчас слегка дрожали, значит, виноват был не алкоголь, а просто привычка, хотя, вернее, нервы или какая-нибудь болезнь. Впрочем, он казался добродушным, ласковым, а может быть, усталым. Я заметила, что все усталые люди — ласковые. Или по крайней мере кажутся такими.

Так я развлекалась, тайком оглядывая своих сотрапезников.

— Я хочу, — говорил архитектор, — чтоб эта поездка была прежде всего профессиональной... С точно определенной и ограниченной сферой действий. А так никогда не получается. Встречаешься с коллегами, видишь много нового, но не можешь проникнуть в суть, отмести взаимоотношения, чисто человеческую сторону дела и заниматься только архитектурой. Приходится быть дипломатом, а это напрасная трата времени и для работы ничего не дает.

Манасиев согласно кивнул.

— Кроме того, — продолжал архитектор, почему-то взглянув на меня, — всегда возникает и кое-что... из другой области.

Он улыбнулся, а Манасиев громко засмеялся.

— Даю себе слово не интересоваться этим, и — не получается. Тут есть определенный психологический момент. Выбиваешься из рамок своего обычного существования и мгновенно чувствуешь себя как вырвавшийся на волю необъезженный конь. Узда сброшена, и ты спешишь воспользоваться ситуацией...