— Он ещё приезжал?
— Приезжал вроде как. По я только от других слышал. — Обернувшись к сидящим внутри людям, он спросил: — Третий сын Цяня Шестого приезжал ведь вроде?
Один лысый старик, кашлянув, безразлично пробормотал:
— Приезжал. Ох, каким он революционером был тогда, собственноручно приволок Цяня Шестого и сдал его крестьянскому союзу.
Теперь мои зрачки привыкли к темноте, и я смог яснее разглядеть нескольких сидящих в глубине стариков. Их тела были загорелыми и маслянисто-блестящими, и эта чернота проникала даже в складки между пальцев, за уши, до самых корней волос. Они походили на только что хорошенько промасленный котелок — крепкие, отборные, гладкие, плотные, с тяжёлыми руками. Они испытующе разглядывали меня, и их взгляд скользил по моему лицу словно нож, отсекая, соскабливая, вырезая знакомый им облик человека. Этот взгляд был слишком острым, он будто проникал под кожу, дробил мой череп и уже добрался до той глубины, где в беспорядке располагались мозги. Мне подумалось, что только у людей, привыкших видеть, как выставляют отрубленные головы на шестах, как сдирают кожу живьём, как хоронят заживо, расчленяют на кусочки и расстреливают, а ещё у их потомков мог быть подобный взгляд — взгляд, который невозможно выдержать обычному человеку.
Я тихонько пожелал им счастья, я пожелал счастья каждому незнакомцу здесь. Я приехал посетить родные края, навестить тётушку, несчастную тётушку, которая побывала и младшей женой, и передовиком труда, тётушку, которая уже умерла. Только позавчера я получил телеграмму, которая на этот раз оказалась правдой, в отличие от прошлой, когда старшая невестка тёти Чжэнь, не разобравшись, по ошибке послала извещение о смерти. Возможно, из-за той несвоевременной скорби в этот раз моё сердце осталось спокойным, я не стал вопреки ожиданиям громко рыдать, как будто слёзы уже были неуместными, а скорбь оставалась в ограниченном количестве — чем больше ты её испытывал, тем меньше её становилось. Получив телеграмму, я лишь срочно оформил отгул на несколько дней и пошёл занимать денег. Я представлял, какими вычурными бывают погребальные церемонии на моей родине, поэтому должен был приготовить побольше.
Я отошёл от магазинчика и попал в ивовую рощу. Остроконечные листья качались на придорожных сорняках.
На дороге царила полная тишина, будто кто-то совсем недавно покинул это место.
6
Тётушка обладала тонким и изысканным вкусом. Когда ей хотелось поесть кролика, старший сын тёти Чжэнь затемно, почти на ощупь, спешил на велосипеде в посёлок за десять ли в надежде встретить пару охотников, торгующих крольчатиной. Когда она вспоминала о белобрюхом угре, младший сын тёти закатывал рукава и подтягивал штанины, брал большую деревянную кадку и шёл в поле, где в поисках угря месил грязь и частенько топтал чужие злаки, чем непременно обрекал себя на проклятия. Деликатесы, добытые братьями, не ел никто из семьи; те, что требовали копчения, — коптили, те, что нуждались в засолке, — солили и оставляли для тётушки. Вот только она не особо их ела — потыкает пару раз палочками и тут же скорчит недовольное лицо, а потом и вовсе отвернётся и начнёт причитать «ох» да «ах».
Чем же она ещё была недовольна? Может быть, страдала от скуки? Братья посовещались, и один отправился на поиски бамбуковой кровати, а другой принялся сучить пеньковую верёвку, из которой на обоих концах кровати сделали петли, превратив её в простые носилки. Теперь можно было выносить тётушку на улицу, чтобы развеять тоску, посмотреть на гумно, полюбоваться на реку, на стайки уток и бабочек или длинношёрстных кроликов, которых разводил кто-нибудь из односельчан.
И каждый день, закончив работу, они отправлялись веселить старушку. Бамбуковая кровать громко скрипела, верёвки впивались в плечи. Развлекая тётушку, братья обливались потом, их промокшая одежда обвисала, становилась холодной, тяжело хлопала по их спинам. Они безостановочно смахивали с лица мутные жемчужины пота.
«О! О!» — наконец-то тётушка обрадовалась. Она особенно любила корзины с товаром, принадлежащие бродячему торговцу, завидев их, тут же просила подойти; солнечный свет, отражаясь от диковинных и драгоценных предметов, играл и переливался на её лице. При виде ветрячка из цветной бумаги она радостно смеялась и охала, вытянув тонкие губы: «Дамао, ну купи мне один, не скупись, у меня есть деньги, купи уж».
После чего игрушку, конечно же, покупали.
У неё действительно были деньги. Помимо пенсии и тех сумм, что мы высылали тёте Чжэнь в вознаграждение за хлопоты, у неё ещё было сто юаней, припрятанных на дне её шкафа. Она очень ясно помнила о них и иногда выуживала из тайничка, прося братьев купить для неё очередной ветряк. Как-то раз тётя Чжэнь одолжила несколько десятков юаней из этих денег, чтобы купить навозную бочку и поросят. Обнаружив пропажу, тётушка очень расстроилась, целыми днями брюзжала, хмурила брови при виде каждого человека, приговаривая, что кто-то украл её деньги. От затаённой обиды она безжалостно обгадила постель, затем стала биться о край кровати до тех пор, пока доски не перекосились. Испуганная грохотом скотина в сарае тоже подняла крик.
Тётя Чжэнь раздулась от злости: «Ты что, умереть хочешь? Кто тут украл твои деньги? Разве не сказала я тебе, что одолжу их на пару дней? Как ты могла позабыть?»
Тёте Чжэнь пришлось снова одолжить денег и вернуть банкноты обратно в сушильный шкаф, глаза её наполнились слезами: «Я ведь в прошлой жизни тебе не задолжала, тебя не обижала. Так зачем же ты над людьми издеваешься, а? И сестра Цзюй Хуа меня мучила, и четвёртая сестра мучила… Сестрица, одна ты у меня осталась, если и ты меня возьмёшься до смерти изводить, то чего же тут хорошего…»
Тётушка тоже заплакала, как будто что-то ещё понимала. Возможно, смысл этих слов до неё всё-таки дошёл.
Тётя Чжэнь частенько упоминала, что она многих своих сестёр проводила в последний путь, да и похороны тётушки неизбежно легли бы на её плечи. Она больше не могла воевать, рыбачить на реке или работать в поле, но у неё ещё оставались силы, чтобы ухаживать за другими людьми. На самом деле ей хотелось мучиться. Не изводи её сёстры, разве смогла бы она так легко смотреть в прошлое, вспоминая ушедшие годы? Это она сама рассказывала соседям. Она любила ходить по гостям, любила разговаривать и смеяться, да и язык у неё был без костей. Будучи уже пожилой женщиной, она не стеснялась рассказывать о позорных делах своей молодости, таких как похищение девушек, или о своих любовных связях в партизанском отряде; обо всём этом она вещала направо и налево. Заговорив о ненавистных ей вещах, она начинала ругаться, дойдя до весёлых событий — смеялась, но о чём бы ни говорила, всё звучало восхитительно. Впрочем, теперь она нечасто могла выбраться в гости, так как взяла под опеку троих сирот, один из которых был инвалидом, и всё своё пособие старого революционного бойца тратила на них. Теперь же, после того как она забрала к себе тётушку, её каждый день ожидал полный таз перепачканной одежды, требующей стирки, а ещё нужно было помогать тётушке переворачиваться, обтирать её тело, кормить, давать лекарство, обсыпать тальком, чтобы не было пролежней. От усталости её глаза пожелтели, зубы болели всё сильнее, и она частенько ругала свою старость, придерживая щёку.
Оба её родных сына не на шутку забеспокоились, им оставалось только вступить в тайный сговор, заказать лодку и без предупреждения увезти тётушку прочь. Узнав об этом, тётя Чжэнь очень рассердилась и, вцепившись в бутыль с удобрениями, заявила: «Увозите, вот только я тоже жить не хочу. Если хотите отправить её куда подальше, то и меня заодно отправляйте, отвезите нас обеих в крематорий».