Он уже совсем было потерял надежду и даже, поняв, что ничего не высидит, подумывал об уходе, как вдруг все небо озарилось ярким светом, будто вспыхнул огромный костер. Длинный пронзительный луч как всегда вначале лизнул края разметанных ветром туч, затем опустился на землю и заскользил по рядам траншей, проникая все дальше и дальше в тыл, где, тщательно укрытые, недоступные даже его пытливому взгляду, притаились орудия батарей. От радости Апостол даже зажмурился, забыв обо всем на свете, точно видел чудесный сон.

– Эй, где ты там, артиллерия, уснула, что ли? Проснись! Царствие небесное проспишь! – донесся из окопов чей-то резкий, скрипучий голос.

Апостол мгновенно пришел в себя, узнав этот громкий голос. Принадлежал он длинному, сухому как жердь пехотному поручику, известному скандалисту и забулдыге, люто ненавидевшему всех и вся, а в особенности артиллеристов. Апостол быстро навел угломер, схватил телефонную трубку, передал координаты прожектора и скомандовал: «Огонь!» Один за другим грохнули орудийные залпы, но белый луч как ни в чем не бывало продолжал скользить по траншеям, пренебрегая орудийной стрельбой, и тихо подкрадывался к наблюдательному пункту, где, скрючившись от холода и сырости, притаился незадачливый поручик Болога, будто он и был целью его поисков. Нащупав наконец наблюдателя, он вперил в него свой циклопий глаз и уже не отпускал ни на миг, не иначе как собираясь сжечь его живьем в своем леденящем сверкающем пламени. Апостол почувствовал себя беспомощным, как ребенок, оставленный без присмотра, как человек, внезапно раздетый догола и выставленный напоказ праздным зевакам. В первый миг Апостол понял, что ослеп и оглох, не слышит даже грохота орудий, от которых сотрясалась земля. Он хотел взять телефонную трубку и скорректировать прицел, но не смог даже поднять руки, обессиленный и уже завороженный этим сиянием, которое казалось ему теперь прекрасным, как сияющие глаза любимой девушки, и, протянув к нему руки, Апостолу хотелось крикнуть: «Свет! Свет!..»

Но свет тут же погас. Ночь, как бывало уже не раз, тут же охватила пространство еще более плотным черным кольцом. Ослепленный Апостол все еще не мог прийти в себя. Он не понимал, что произошло. Колдовство? Орудия еще некоторое время лениво погромыхивали вдали, но это были залпы чужих батарей.

Прошло минуты две, а поручик все еще находился в оцепенении, не в силах сдвинуться с места. Он понимал, что надо что-то сделать, но никак не мог вспомнить – что? И вдруг его осенило, он схватил телефонную трубку.

– Ракету! Ракету давай! – крикнул он.

В сумрачном небе с характерным шипением пролетела и разорвалась зеленая ракета, тускло осветив довольно большое пространство. Апостол поднес к глазам бинокль: там, где еще недавно горел яркий циклопий глаз, дымилась бесформенная груда металла, мельтешили фигурки людей. Ракета погасла, и тут же, насытясь бесполезным грохотом, словно облаявшие случайного прохожего деревенские собаки, умолкли орудия. Тишь и мрак опять воцарились вокруг, а наблюдатель все еще как очумелый вглядывался в темноту, и на душе у него стало вдруг так скверно, будто он лишился чего-то сказочно прекрасного...

– Ну, наконец-то ты покончил с ним, чертова кукла! – услышал Апостол за спиной скрипучий одобрительный возглас пехотного поручика. – А то прямо жалость брала, на тебя глядючи! Ну, поздравляю, поздравляю, молодчага! Теперь тебе наверняка медаль дадут, а то и орден! Отличился, отличился, счастливчик!..

И прежде чем Болога успел что-нибудь ответить, поручик повернулся и зашагал прочь, разбрызгивая ботинками грязь.

«Пресвятая матерь богородица! Зачем же я это сделал?» – жалобно произнес вслух Апостол, и к горлу у него подступили слезы.

Внезапно опять заморосил дождь, мелкий, колючий, холодный; ветер хотя и ослаб, но все еще пронизывал до костей, и ночь, казалось, избавившись от своего злейшего врага, торжествовала победу и воцарилась навечно. По спине у Апостола пробежал леденящий холодок, будто пустили ему между лопаток струйку сырого песка или ключевой водицы. Он заерзал, пытаясь избавиться от этого неприятного ощущения. Мысли прояснились. Он понимал, что главная часть его плана выполнена, прожектор уничтожен, и теперь ему предстоит вторая – встреча с генералом. В том, что генерал удовлетворит его просьбу, избавит от румынского фронта, он ничуть не сомневался... Однако не слишком ли дорогой ценой за это заплачено? Ему вспомнился яркий луч света, весело появлявшийся среди ночи, озарявший мрачные три месяца войны, горевший, как путеводный маяк... Больше его никто не увидит, и виноват в этом он, Апостол... И почему-то вне всякой связи, а может, в прямой и непосредственной с этим связью, вспомнились ему ясные глаза подпоручика Свободы, таинственные, лучистые, и вспомнилось далекое детство, тот счастливый день, когда он, Апостол, пятилетним мальчиком стоял перед алтарем в церкви, читал «Отче наш», и вдруг его озарила великая благодать... Нет, то был совсем иной свет... То был свет, посланный всевышним его душе...

Небо прояснилось, тьма рассеивалась, а ветер все еще гудел заунывно, все еще завывал тоскливо, будто пел свою гнусную песню хор ангелов преисподней... И как бы следствием первородного греха, во всяком случае, непосредственным его продолжением и дополнением, в Бологе вновь родилась мысль о переходе фронта. На этот раз он не стал гнать ее от себя, принял как достойную и уважаемую гостью, и кто знает, чем бы кончилась эта встреча, если бы не приход капрала, который пришел сменить своего командира по его же приказу, хотя Болога об этом напрочь забыл...

Как ни странно, Апостол нехотя расставался со своим уединением. Он возвращался на батарею, протискиваясь за спинами солдат, уснувших в обнимку с винтовками, перешагивая через улегшихся прямо на сырую землю. И, возвращаясь по извилистым траншеям, в самом конце первого окопа лицом к лицу столкнулся с капитаном Червенко.

– Из-за тебя сон потерял, Болога! – с горечью признался русин. – Что ж ты наделал? Зачем раздолбал прожектор, а? Убийца света! Понимаешь, кто ты? Убийца света!

– Разве там свет? – парировал Апостол и, указав на грудь, сказал: – Свет вот он где!..

– Может, и твоя правда, – согласился капитан. – Свет и страдание... А еще целый мир... Все покоится тут... – грустно проговорил Червенко, и глаза у него просияли.

Апостол, пригнувшись, перебежал открытую местность и снова по зигзагообразным окопам протискивался к своей батарее. В душе у него была вера и покой, будто он окунулся с головой в реку добродетели.