Вначале у "Самсона" лишь ради любопытства постоянно околачивались мальчишки из полунищих семей или беспризорники. Хотелось им поглазеть на "важных панов и на расфуфыренных панночек".
Потом у фонтана стали собираться нищие побирушки. Своим видом и попрошайничеством они портили благодушное настроение богатой публики.
Меньше гуляющих состоятельных господ — меньше работы и удачи у жуликов. Воровской мир Киева оскалился и приказал побирушкам: "Ваш луп, замурзанные христо-радники, остается у церковных оград и на кладбищах. А у "золотого хлопца с его любимой киской" чтоб вас больше не видели! Иначе, голодраные шупалы, навечно вгоним каждого на три аршина под землю!.."
Когда киевского полицмейстера спросили, как ему удалось в один день очистить окрестности фонтана от надоедливых попрошаек, он не стал присваивать чужие заслуги:
— Дело в том, что господа воры могут совершить любое преступление, кроме одного: они не берут взяток!.. В отличие от моих хапуг. И еще: воры всегда исполняют обещанное…
Прав ли был киевский полицмейстер — вопрос спорный. Но после сурового предупреждения нищие много лет не появлялись вблизи фонтана.
А вот мальчишкам воровское сообщество разрешило обретаться у заветного водоема. Но при этом им велено было ничего не клянчить у гуляющей публики. Даже если господа будут предлагать милостыню, — отказываться.
Но доставать брошенные в фонтан монеты пацанам дозволялось. Для праздной публики наблюдать за проворными сорванцами — тоже своего рода развлечение.
Бросившего монету в фонтан ждет удача, даже если ее достанут мальчишки. Возможно, эту примету породили и распространили сами воры.
"Ныряльщикам", так окрестили пацанов, орудующих у "Самсона", вменялось в обязанность сообщать уголовникам о сыщиках и о господах с полными карманами денег.
Приглянулся фонтан с Самсоном и чумакам. Эти "неспешные хлопцы", как называли их киевляне в XIX столетии,
занимались перевозкой на волах соли и сушеной рыбы из Причерноморских земель. Много дней продолжался "чумацкий путь" от Крыма в северные города Украины.
Волы хоть и были приспособлены к изнурительной работе в засушливом климате, да уж больно медленно двигались. Возможно, это влияло и на людей. У некоторых чумаков даже возник свой особый фольклор. Долгий путь, размеренное движение возов, ночевки у костра порождали плавные, меланхолические песни, присущие только им притчи, легенды, неспешные глубокомысленные байки.
Едут чумаки по опаленной солнцем степи в полном молчании. Вдруг один затянет песню, словно не поет, а самому себе рассказывает:
Минута-другая, и на голос одного певца, будто нехотя, отзывается другой:
Наконец, и с других возов начинает доноситься пение:
И теперь уже весь обоз чумаков подхватывает — громко, на весь видимый степной простор, так, что волы начинают мычать, а в небе умолкает жаворонок:
Одна и та же песня могла долго тянуться, с многочисленными повторами строк и куплетов. Потом вдруг, словно подает кто-то невидимый сигнал, и пение разом смолкает. И снова над степью слышится скрип возов, тяжелое дыхание волов, сухой шорох земли под колесами да посвист жаворонка в вышине.
В Киев чумаки входили уставшие от изнурительного пути, но повеселевшие. После сдачи соли и рыбы торговцам и перекупщикам и песни чумацкие звучали по-иному. Да разве можно в бойких, веселых киевских шинках петь заунывное? И, опрокинув первую чарку, заводили отдохнувшие чумаки задорные и озорные куплеты:
Конечно, чумацкие загулы, веселье в киевских шинках нередко заканчивались скандалами и потасовками. Случалось, что "просоленные хлопцы" пропивали и всю выручку, и даже своих волов. Была в XIX веке у чумаков поговорка: "Сорочку с себя можешь снять в корчме, воз и вола пропить, а заветного петуха — вынеси из любой беды".