Угрозы в мой адрес со стороны черносотенцев все множились. Каждый день приносил новую порцию зловещих известий. К тому же киевский губернатор настаивал на моем отъезде из города, так как не мог отвечать за мою безопасность. Я оказался в затруднительном положении. Если я не смогу остаться в Киеве и занять прежнее место, то лишусь всех источников дохода и буду неспособен содержать семью. Начались трудности с деньгами. Вместо возвращения к спокойной жизни, как я ожидал, я начал думать о том, чтобы переехать и начать жизнь заново. <…>

Комитет желал знать, какое занятие я выберу. «Мы предоставим вам все средства, чтобы начать какое угодно дело. Не считайте это подарком. Это наш долг».

Я никак не мог остановиться на чем-нибудь, ведь следовало принять окончательное, определенное решение. Пришлось сказать: «Господа, сейчас я не могу остановиться ни на чем. Думаю, будет лучше, если вы дадите мне собраться с мыслями. Я был бы не против приобрести небольшой дом, приносящий доход, которого хватит для скромного существования, с участком земли, где я смогу работать. Мне нравится крестьянствовать, и я всегда хотел жить на земле. <…>

План был таким: сперва я отправлюсь в Триест и отдохну там с месяц, затем поплыву в Палестину. Я начал готовиться к отъезду со Святой Руси. Должен признать, это было нелегко. Да, в России было много черносотенцев, жаждущих еврейской крови, но в то же время столько чудесных русских. Сколько русских узников, считавшихся людьми дурного нрава, плакали вместе со мной в тюрьме, сколько русских детей не спали ночами и молили Бога о моем избавлении! И русская интеллигенция – сколько участия ко мне выказала она, сколько сил потратила на меня, и как велика была радость этих людей, когда эти усилия привели к моему освобождению!

Это впечатление сложилось не только от встреч с тысячами христиан, приходивших ко мне, чтобы поприветствовать меня и разделить мою радость, но и от многочисленных писем, которые я получал, а также от косвенных свидетельств. Помимо теплых чувств ко всем ним, было непросто покинуть землю, где я родился, вырос, страдал и был счастлив.

Мой отъезд решили держать в тайне. Никто не должен был знать, даже мои родные. Мы приняли разнообразные меры предосторожности, так как моей жизни грозила опасность. <…>

Я уехал в декабре 1913 года, и хотя мы считали, что тайна сохранена, события показали, что это не так. Через несколько дней после выдачи мне паспорта в газетах появились крупные заголовки, извещавшие, что я еду за границу. Нам не очень-то хотелось, чтобы антисемиты узнали о моем предполагаемом отъезде. Но поскольку день и час отправления оставались неизвестны, я был в безопасности. [Beilis 1926: 210, 214–215]