Так в моей жизни появилась Антонина Александровна Егорова, дальняя родственница Маршала СССР. Не прикрытие, а настоящая стена! Чтобы окончательно перестраховаться, мы завели ребенка, которого на всякий случай назвали Феликсом. Жена предлагала другое имя, однако я стоял на своем:
«Со мной да и с тобой не очень понятно, что будет, а ему с этим именем еще здесь жить да жить; если окажется в детском доме — Феликса будут меньше бить…»
«Или наоборот! Кто там с детей спросит? Может, уж лучше тогда Иосифом?»
«Нет», — почти беззвучно, едва заметно качая головой, отвечал я.
Витраж счастливой советской семьи был собран. Работа, правильные родственные связи и имена. Кажется, в первые годы в новой стране я был до того осторожен, что повторил ошибку миллионов советских граждан: я был так аккуратен, что сын мой вырос пламенным коммунистом. Себестоимость жизни. Настоящее определяет будущее. Детей. Даже спустя сорок лет, в восьмидесятые, когда распыляться в верности Стране Советов в общем-то более было не нужно, Феликс строчил брошюры и агитки вроде «Военно-патриотическое воспитание молодежи» и «Теории и практики советской печати». От всего этого, конечно, было грустно, но что уж тут поделаешь — XX век. 23 июня 1941 года меня арестовали у него на глазах, однако сын мой решил преданно служить Советскому Союзу. Впрочем, иногда я думаю, что он делал это только для того, чтобы обезопасить собственных детей.
«Как говорил Гераклит? Рожденные жить, они обречены на смерть, да еще и оставляют детей, чтобы родилась новая смерть…»
Впрочем, до сына моего было еще далеко. Я только вернулся в Москву и, привыкая к печи крематория, каждый день экспериментировал с температурой. Всякому новому гражданину, как любил шутить Блохин, я оказывал горячий прием.
Эту страницу — еще до ареста — я вырвал из дневника.
Первое время я работал только по утрам — трупы расстрелянных появились в моей жизни не сразу. Когда однажды ночью в дверь мою вдруг начали стучаться неизвестные, я подумал, что это арест.
«Надо же, — удивился тогда я, — зачем же они дали мне устроиться на эту работу? Для чего сделали первым директором крематория и столько лет не трогали, если теперь пришли арестовывать? Почему сразу не расстреляли меня?»
Однако задержания не произошло. Блохин и Голов отвели меня к грузовику и, приподняв тент, едва ли не в унисон объяснили:
«Надо утилизировать...»
Я заглянул в кузов и увидел тел пять.
«Сделаем», — спокойно ответил я, я был человеком понимающим.
То, что все трупы оказались с простреленными головами, я заметил уже только возле печи. Никаких вопросов я тогда, конечно, не задал. Есть вещи, которые и так понятны.
Функция моя была очень проста: тело загрузил, прах вытащил, остатки костей перемолол в кремуляторе. После — собрал весь прах, вынес его на улицу да высыпал в яму.
Остальное не ко мне. Я никаких советских законов не нарушаю. Большие товарищи решают — я же всего только ставлю точку в человеческой судьбе…
Хранить на правах шифра