— У тебя было такое же?
— Нет, что вы! Я о подобном мог только мечтать — у меня же семьи не было, поэтому я спал в палатке.
— Ну и чем вы там все занимались? Вы начали строительство новой жизни или собирались вернуться?
— Единственным нашим постоянным строительством, гражданин начальник, было расширение кладбища. Гробы, венки...
— И на этом всё?
— Ну почему же всё? Мы соорудили сцену, поставили десять рядов длинных и кривых скамей и...
Построили театр. Выступают жены и дети. Кое-кто из офицеров. Ставят Гоголя, посягают на «Три сестры» и «Вишневый сад». Глупо, но, похоже, даже в самых не приспособленных к этому условиях русский человек пытается жить. Дают «Маскарад» — спектакль, премьера которого случилась в Петербурге в революционные дни, когда публика натурально бежала на представление под свист пуль. Все тогда смеялись и не понимали, что открываются кулисы не проходной комедии, но великой драмы…
Теперь здесь, на чужбине, казалось бы, самое время открыть глаза, но нет — мы умеем обманываться в любых обстоятельствах! Все эти бесполезные постановки вызывают в людях преступный энтузиазм. Впрочем, иногда сюда прихожу и я. Заняв последнюю скамью, я смотрю на сцену и ожидаю, что вот-вот случится сюрприз. Я почему-то верю, что конферансье непременно объявит, что прямо сейчас на сцене выступит непревзойденная Вера Нестеренко! Не знаю почему, но я отчего-то твердо убежден, что Вера взяла именно этот сценический псевдоним. Однако проходит день, два. Я смотрю на сцену, где топор рубит дерево и лопается струна, но, как и когда-то в Гатчине, Вера, с которой мы простились, сойдя на турецкий берег, не появляется…
— О, смотри-ка, Нестеренко, я нашел про театр!
— Да, я же говорил вам, что не вру...
Для особо заблудившихся открыта изба-читальня. Внушительная библиотека собрана из книг, которые, оказывается, мы привезли с собой. Сей факт меня совершенно обескураживает — вместо того, чтобы спасать ценности, вместо того, чтобы тащить драгоценности (если есть), консервы и предметы быта, которые здесь могли бы пригодиться, эти люди перегружают корабли книгами! Многие с восторгом рассказывают об этом, считая подобное поведение проявлением лучших человеческих качеств, — я же считаю это форменным безумием. Нашим беглецам не хватает здравого рационализма. В сущности, они не более чем позеры! Сперва эти люди теряют страну, потому что годами читают книги, а затем берут эти же книги в эмиграцию, вероятно, чтобы перечитать…
— Ты писал этот дневник там или уже в Советском Союзе?
— Там, гражданин начальник, там...
— Значит, ты хочешь убедить меня, что у вас там, в Турции, не армия была, а театральный кружок? Что на Родину ты не собирался и с английскими офицерами не общался?
— Ну, может, и общался когда-то в каком-нибудь кабаке, но разговоры эти были совершенно праздные. К тому же совсем скоро я оказался в Галлиполи, а там… считай, пустыня! Бедный ландшафт, например, способствовал проведению футбольных матчей. Нас было так много, что мы устраивали настоящие турниры, в конце которых всех футболистов собирали, чтобы сфотографироваться с каким-нибудь генералом, например Кутеповым…
— Ты тоже участвовал и фотографировался?
— Боже вас упаси, гражданин начальник! Вы видели, как я хожу? Какой из меня футболист?
Я и правда не фотографировался, но одну из тех съемок хорошо запомнил. Несколько десятков человек окружали генерала. Одни были в гимнастерках без рисунков, у других во всю грудь красовался двуглавый орел. Пока фотограф готовился сделать снимок, пока все замирали с улыбкой, Кутепов зачем-то преступно поддерживал людей:
«Господь послал сына своего, чтобы спасти нас…»
«А хули он сам не пришел?» — не выдержав, спросил тогда я.
