Буквально за неделю Пифа в авральном режиме отрепетировал на синтезаторе все партии, а его любимой поговоркой стала фраза «Нот не знам, техничкам робим». Высший смысл этой мантры оказался недосягаем, отчего настроение у друзей парадоксальным образом поднималось до невероятных высот.

«Для «Наутилуса» легкий и веселый Пифа стал кем-то вроде Ринго Старра у The Beatles, — рассказывал впоследствии Кормильцев. — Он стабилизировал внутренние отношения и стал таким старшиной при двух молодых лейтенантах, который занимался практической жизнью группы».

С помощью Пифы двухкомнатная квартира Димы Воробьева была ловко переоборудована в полупрофессиональную студию. Сессия начиналась глубокой ночью, после того как вся аппаратура собиралась с миру по нитке в близлежащих ресторанах, а соседи, которым утром надо было бодро шагать на условный Химмаш-Уралмаш-Вторчермет, уже спали глубоким сном.

Работали быстро, поскольку времени было мало. Три архитектора и два звукорежиссера трудились азартно, но без шума и «живых» барабанов. Громкие звуки ударной установки записывать в квартире было нереально, поэтому темп держался с помощью ритм-бокса, упрощая и без того аскетичные аранжировки до минимума.

«Ритм-секция «Наутилуса» усилилась бас-гитарой, которую купила бабушка Умецкого и прислала ему из Германии, — вспоминает Александр Пантыкин. — Звучание группы стало как минимум ровным, а за счет ритм-машины добавилась нововолновая стилистика».

Ближе к финалу записи эпицентр жизни в «веселой квартирке» стал плавно перемещаться из «студии» в «закусочную». Кухня была превращена в дискуссионный клуб, но еды при этом практически не было — как, впрочем, не существовало никакой возможности покупать ее.

«Выходить из студии было некогда, поскольку все происходило нон-стопом, — вспоминает Леонид Порохня. — Когда, сильно проголодавшись, мы с Тариком поинтересовались у Умецкого, нет ли еды, он радостно извлек из-под кухонного стола ящик портвейна. Как философски заметил Илья, «спецпитание за спецвредность».

В разгар финальной пьянки музыканты решили записать еще толком неотрепетированную «Гудбай, Америка». Эта песня выделялась на фоне остальных композиций, смысл которых был очевиден, но почти непередаваем словами. Много мистики и минора, страха перед неизвестностью, навязчивых мыслей о смерти и глубокого пессимизма, порой переходящего в самооплакивание.

В воздухе запахло высоким искусством. Драматургия будущего альбома теперь состояла из двух частей: первая сторона называлась «Как я стал невидимкой», вторая — «Я невидимка». Ближе к финалу размещались боевики «Князь Тишины», «Гудбай, Америка» и страшная в своей безысходности композиция «Кто я?».

«У Кормильцева тогда была склонность к балладным вещам типа Боба Дилана и «раннего» Боуи, — вспоминает Бутусов. — Он легко выдавал огромные тексты из семнадцати куплетов вроде песни «Когти», с которыми я просто не знал, что делать... В этой ситуации Илья подкинул нам конструктивистский стих «Кто я?», который был вне всяких размеров. Это был такой слиток золота, самородок, алмаз, но эти слова не ложились на нашу музыкальную заготовку. Я пытался произнести их речитативом, но получалось настолько занудно, что было решено — текст куплетов будет наговаривать Пифа».

В итоге пропущенным через ревербератор злобным голосом Пифа мрачно вещал: «Люди с паяльниками, люди с пишущими стиральными / швейными электронными машинками / машинами, машинищами...»

Для того чтобы записать припев, Бутусова уложили на кровать, дали в руки микрофон и для лучшей звукоизоляции накрыли двумя одеялами. Сверху «для верности» был положен полосатый матрас. Находясь под этой спальной пирамидой, Слава что есть мочи орал в микрофон: «Где я? Кто я? Куда я? Куда?», а затем вылезал — весь красный и потный — и начинал жадно глотать воздух.

Вся работа над «Невидимкой» была завершена 8 марта 1985 года. Чтобы не пропустить семейный праздник, музыканты быстро демонтировали аппаратуру и отправились по домам. О подарках в тот момент никто и не думал. Ни денег, ни времени, ни душевных сил на это уже не было.

«Я помню, как тщетно пытался провести дома параллели между «Невидимкой» и Международным женским праздником, — объясняет Бутусов. — Без особых успехов я доказывал жене, что альбом посвящается ей, что, с моей точки зрения, должно было послужить оправданием, почему я в течение нескольких недель не появлялся в семье».

Музыканты «Наутилуса» вернулись домой, словно с войны, — заросшие и небритые, с мощным запахом мужского общежития и портвейна. Они слабо понимали, какой альбом им удалось записать, зато восприимчивый Кормильцев, внимательно прослушав набор из тринадцати песен, искренне обрадовался.

Илью не смутило, что на альбоме ему принадлежал всего один текст. Зато сильно радовал общий пейзаж: треки с «Невидимки» оказались настолько далеки от каких-либо аналогов, что в итоге получались свежими и просто необыкновенными. Сыграть так криво не смогла бы, наверное, ни одна рок-группа в стране. И парадоксальным образом эта кривизна «Наутилуса» не убивала первоначальную идею, а создавала другую. Это добавляло в материал новое измерение, требовало сопереживания и неумолимо влекло слушателей за собой.

Прослушав несколько раз «Невидимку», Илья всерьез задумался о позиционировании группы. Он знал, что в Москве тоже существует проект «Наутилус», поэтому во избежание путаницы придумал изящный выход из ситуации. Порывшись в «Энциклопедии аквариумистики», полиглот Кормильцев предложил изменить название на «Наутилус Помпилиус» — по имени своеобразно размножающегося моллюска. К тому же в песне «Кто я?» были слова «я отрезаю от себя части», и этот факт показался поэту весьма символичным.

Так весной 1985 года «Наутилус» стал «Помпилиусом».

Безусловно, это было идеальное время для неоформленной мифологии, и пространство для «игры ума» казалось неограниченным. Не воспользоваться подобным стечением обстоятельств 25-летний Кормильцев попросту не мог.

«Что касается альбома «Невидимка», то здесь есть начало того, что можно смело назвать сопричастностью современному музыкальному и духовному процессу, — писал тогда Илья в машинописной свердловской рок-прессе. — Справедливости ради добавим, что «Наутилус Помпилиус» не ведал, что творил. И, даст бог, осознает...»