Ее ребенок плачет.

Дверь наконец открылась, и Холли вошла. Паутина легла гнусной вуалью на ее красивые чистые волосы. Придется мыть. Нельзя, чтобы ребенок увидел ее такой. Хорошенькая работка предстоит ей в ванной.

Душ не работает. Даже пробовать не стоит, она знает: он работать не будет. Если бы и работал, она б им пользоваться не стала. Дело в том, что наконечник душа – мягкий мужской член, его член, отца ребенка. Единственная часть его тела, которую Холли помнила. Плохой дизайн. Она терпеть не может плохого дизайна.

К тому же в ванной засорен сток. Слишком много сорняков из него растет. Надо бы вытащить, но она ни за что не будет. Корни же прорастают на всю длину сточной системы. Никогда не знаешь, что на этот раз вместе с ними вытянешь.

В ванной была печка. Естественно. Холли поставила на нее горшок с водой – то ли для того, чтобы помыть себе волосы, то ли для бутылочки ребенку. Она точно не знала.

Ребенок плачет.

Вода и не собиралась кипеть. Холли попробовала языки пламени рукой. Не удивительно, что вода не греется: пламя-то холодное. Ничего. Паутину можно выжечь. Она опустила голову, паутина сгорела, и волосы заодно. Это хорошо: череп теперь чистый. Можно наконец идти искать ребенка.

Следующая комната была сплошь из зеркал. Холли посмотрелась и обнаружила, что волосы снова выросли, но стали гладкие мышино-серого цвета. Узнает ее малышка? Вот дура! Ребенок же ее до этого ни разу не видел, не удивительно, что ему есть хочется. Сколько же он не ел? Сколько ему? Надо поторопиться, а то умрет от голода. Жуткое дело – смерть ребенка. Такое не прощается.

Холли перешла на бег. Если б только все перестало путаться под ногами!

Холли переходила из одной пыльной комнаты в другую, затем в следующую и в следующую. Теперь ничего больше не цеплялось за ее ноги: она летела. Но и это – медленно. Холли не могла набрать скорость, разгребая руками воздух, продолжая терять высоту. Если Холли хоть раз коснется пола, она уже никогда не сможет подняться вновь.

Ребенок ее за следующей дверью. Конечно, он там, за дверью. Черной дверью детской для мертвых детей. Холли вошла и стала карабкаться по отвесной стенке колыбели. Плачь стал немым, ребенок продолжал сотрясать все сооружение. Если она упадет, распахнутые окна ждут ее.

Наконец она перевалилась через плетеный верх на пахнущую лавандой подушку. До места, где кричал ее ребенок, оставалось чуть-чуть. Холли подползла.

– Тише, тише, мой маленький, – прошептала она, – здесь твоя мамочка.

Холли задрала рубашку и поднесла ребенка к соску. Ее ребенок взглянул на нее снизу вверх. Черно-белое лицо клоуна, рот широко раскрыт. Не удивительно, что он так кричал, – у бедняжки резались зубки. Молочные зубки, сотня пустотелых стеклянных иголок глубоко впились в нежное тело Холли.

Ее ребеночек начал сосать.

Сны.

Алита Ла Тобре перевернулась на другой бок, и ее длинная-предлинная смоляная коса обвилась вокруг ее обнаженного тела. На ее лбу и над верхней губой – бусинки пота. Девушка тряхнула во сне головой, обхватила себя руками. Алите годами не снились сны, а за эту ночь она просыпалась уже трижды. Она винила в этом мужчину из бассейна: мужчину в возрасте, от которого попахивало ромом, вокруг него даже витало ромовое облачко. Весь вечер в бассейне Алита маневрировала, пытаясь каждый раз оказаться спиной к нему. А если бы ей пришлось с ним беседовать, лицом к лицу… Отвратительный запах перенесся в ее сновидение. Алита в своей постели, в белоснежной комнатке с тяжелой черной мебелью, в головах – распятие. Христос взирает сверху на ее позор, ее грех. Тонкое одеяло обтянуло бедра, приковало ее. Кровать накренилась. Девочка-Алита зажмурила веки сильно-сильно и притворилась спящей. Пружины скрипнули. Он склонился над ней. Пальцы его ласкали ее щеки, ее имя плавало в облачке приторно-тошнотворного рома.

– Алита!

Первый раз мягко, потом громче, в голосе слышалось нетерпение.

– Алита!