Но в конечном счёте организм справляется с инфекцией. Вырабатывает иммунитет. Учится на своих ошибках. Действительно, зачем решать проблему топорно: лучше позволить проблеме побегать по Харлеру ещё пару недель, а затем погибнуть от руки Ликориса. И план был бы чудесен, если б не Коул и не тварь, порождённая им, которой плевать на количество жертв и изменения, возникающие из-за них. Она стремилась уничтожить меня, но тем самым создавала ещё больше жертв, ещё больше поводов для своего существования…

Парадокс, вопиющий и аномальный.

В одном страж прав: моя смерть в назначенный час решит все проблемы. Ведь каждое изменение во времени порождает новый вариант развития событий, который мгновенно замещает предыдущий. Если я умру, это моментально очистит весь океан: новая реальность заменит старую, исчезнут все последствия моей «жизни после смерти», и не будет всей этой тьмы, позволяющей стражу существовать, позволяющей ему управлять другими людьми…

– В конце концов я понял, что ты выживешь, лишь если отправишься на Эмайн. Я не хотел говорить твоей матери смертоносную правду, но иначе она ни за что не отпустила бы тебя. Она требовала рассказать ей всё. Каждый раз. – Сид прикрывает глаза. – Я искал выход, который позволит обойтись без жертв, но с каждой новой попыткой жертв становилось только больше.

Я смотрю на призрачные черты Коула. Вспоминаю того мальчика-сида, который не знал слова «отель», для которого наш мир был непонятным и чужим… лишь теперь понимая, как он изменился в сравнении с тем, каким помнила его я – живая, изначальная я. Сколько он прожил после моей смерти, прежде чем застрял в безвременье? Пять лет? Десять? Лицо осталось прежним, только волосы отросли; но вот глаза, в которых видны все прокрученные витки, приводившие к моей гибели, вся вечность, проведённая в безвременье… И эта вечность, что он провёл здесь, наблюдая за людьми, сделала его таким непохожим на то, каким должен быть представитель Дивного Народа, таким человечным…

– Почему ты не сказал мне? – Я касаюсь его ладони. Ощущения кажутся приглушёнными, точно пальцы облекает бархат тонких перчаток, но я всё же чувствую: даже полупрозрачная, на ощупь его рука сухая и тёплая. Это успокаивает – то, что я ещё могу его коснуться. – Почему не сказал раньше, что мы… что я не из-за тебя… – Я перевожу дыхание, пытаясь понять, какая из моих мыслей настойчивее прочих просится быть высказанной вслух. – Ты не мог сказать всего, но ты мог сообщить мне то же, что маме, когда пришёл к ней впервые.

– Я не хотел, чтобы ты жалела обо мне, когда я исчезну. Тогда ты могла бы привязаться к тому варианту меня, который жил и живёт на Эмайне. А он обычный мальчишка-сид, для которого люди – диковинные зверьки. Который мнит, что имеет право решать за них. Такой, каким был я до всей этой истории. – Коул невесомо касается моей щеки. – Он не стоит тебя. Я не стою тебя. Не жалей меня… это моё искупление, и я заслужил его.

– Дурак! Ты же не хотел! Ты не думал, ты просто… А теперь… Ты прошёл через всё это, через всю эту сотню раз, и каждый раз смотрел, как я умираю, а скоро и совсем…

…то чувство, что я испытывала, глядя на него, – тёплое чувство встречи со старым другом… Когда-то я сочла это очарованием сидов, но то не была магия. То была память – память изначальной Лайзы, той Лайзы, которая давно исчезла, погребённая под новой реальностью. Но какая-то её часть, видимо, осталась во мне: та же часть, которой снился страж времени и висельница в лесу, та же часть, что всю жизнь ждала кого-то…

А сейчас я снова стала ею. Только повзрослевшей.

– Ты должен ненавидеть меня. – Стыд жаром разливается по щекам. – Почему ты не возненавидел меня? За то, что я обрекла тебя на эти мучения?

…когда-то я не поверила в то, что он любит меня. Он, пожертвовавший ради меня большим, чем жизнь. Когда ты умираешь, ты попадаешь в потусторонний мир, но что будет с тем, кто уже призрак? С тем, кто не просто умирает или обретает покой, но чья личность исчезла из океана времени?..

– О нет. Что ты. Я ценил всю пережитую боль. Всё, что я делал, я делал ради тебя, исправляя собственную ошибку… и не мог отступить назад, ибо для меня уже не было иного пути. Я понимал, что обрету покой, если для меня он ещё возможен, лишь когда ты наконец сможешь жить. Счастливо. – Коул улыбается, и за все свои жизни я не видела улыбки печальнее. – Ты была права: когда я выкрадывал тебя из Харлера, я не любил тебя. Я даже не знал тебя настоящую. Но я знаю – теперь; знаю лучше тебя самой. Многое из того, что ты испытала в жизни лишь раз, я видел трижды. – Сирень в его глазах теплеет, но это горькое тепло. – Я знаю, что если бы тебе не грозила смерть, а я мог по-настоящему повернуть время вспять, вернуться в день нашей встречи, снова стать живым… я бы остался в Харлере – с тобой, до конца твоих дней. А пожелай ты уйти со мной – сама, по доброй воле, – ни одна фейри в одеждах из лунного света не заменила бы в моём сердце тебя, смертную леди Элайзу Форбиден.

– Я знаю, знаю, знаю! После всего, что ты сделал…

Странно, я уже призрак, – но воздуха, чтобы закончить фразу, всё равно не хватает.

…боги, я ведь любила его. Так же сильно, как ненавидела, когда затягивала шёлковую петлю на своей шее. Так же, как люблю сейчас – когда знаю всё, когда ко мне вернулась отобранная память, когда вернулись отобранные вместе с нею чувства. Люблю остро, почти болезненно, так, что сердце колотится больным метрономом; и, наверное, Питер почувствовал бы в этом чувстве горечь вины, лишь оттенявшую его сладость.

Изо всех своих призрачных сил обвив руками талию Коула, я утыкаюсь лицом в его плечо.

Спустя несколько секунд, которых здесь не существует, он обнимает меня в ответ.

Так мы и застываем – двое на хрустальной грани между временем, черневшим под нашими ногами, и безвременьем; две бесплотные тени прежних себя – повзрослевших детей, когда-то по глупости сломавших жизни себе и другим. Призраки, осознавшие всё слишком поздно, встретившиеся там, где нет понятия «будущее»…

– Что мы теперь будем делать? – наконец спрашиваю я едва слышно. – Ты ведь… скоро…