Роберт слышал их. И ничего больше.
Звучали они то как голос его матери, Леноры, когда она рявкала на него в пьяной ярости, то как голос Шерри Уилкотт, обзывавшей его психом и позорной тварью, когда он убегал от пруда, где утонул отец. То как голоса мальчишек в школе, считавших его трусишкой, потому что он не хотел драться, трусишкой, потому что он один из всех учеников знал, что такое настоящее насилие, и страшился его.
Но в конце концов остались только голоса фурий, кровавых телохранительниц Великой Матери, спускавшихся беснующимся, вопящим роем, чтобы схватить долгожданную добычу.
Коннор выкарабкался из-под стола и, пошатываясь, выпрямился, в ушах его звенело от выстрелов, белая пыль кружилась в свете лампы.
Идти было трудно. Видимо, он что-то повредил в броске на пол, растянул мышцу, перенапряг спину. Но это не имело значения.
Не имело значения ничто, кроме Карен — не Карен — Эрики.
Теперь это Эрика. Эрика, которая, хоть не шевелилась, не издавала ни звука, должна быть живой.
Вторая пуля могла срикошетить от кости. Могла…
Но это было бы вопиющей несправедливостью. Не может быть в мире столько бессмысленного зла, столько ненужных утрат и страданий.
Коннор цеплялся за эту веру, пока шел, пошатываясь, с револьвером в руке.
Они лежали вместе, Роберт и Эрика, тела их были неподвижно сплетены перед известняковым образованием, похожим на гигантский трон.
А на полу была кровь, расширяющееся озерцо крови.
Крови Роберта. Или то кровь и Эрики?