Роберт прошипел это слово. Свет лампы трепетал на бычьей маске, но не достигал его глаз.
Сквозь удары сердца Эрика услышала слабый высокий вой, похожий на волчий и необычный.
— Это
Фурии. Вот кого он имеет в виду.
Эрика, разумеется, знала о них — трех ужасающих сестрах, которые неутомимо преследовали преступников, доводя их до безумия. С крыльями, как у нетопырей, с собачьими головами, шипящих, как змеи, пронзительно вопящих и лающих в бешеной злобе. Фурии, хотя сосуществовали с богами классической Греции, появились на свет раньше их. Они представляли собой отголосок доолимпийской религии, порождение богини земли и луны в самую мрачную ее эпоху, когда она правила как божество смерти и крови.
И для Роберта она реальны.
— Надо спешить, — прошептал он. — Они напали на мой след.
Нескрываемый ужас в его голосе было жутко слышать. Все его тело охватила дрожь, плечи подергивались, руки тряслись, и, видя брата таким, Эрика ощутила влагу в уголках глаз.
— Никак не отстают. Отыскали меня — даже здесь. — Внезапно он шагнул к ней. — Ты привела их ко мне. Ведьма. Чародейка. Колдунья. Ты, конечно, ты.
Эрика хотела отрицать, но не могла найти слов, и в этом не было смысла, потому что Роберт уже отвернулся.
Он присел на корточки у шкафчика, лихорадочно порылся в нем, достал венок.
— Твои дьявольские собаки хотят остановить меня. Они знают, что если я принесу подобающую жертву, то буду очищен и прощен. Тогда они лишатся своей добычи.
Трясущимися руками он надел на голову венок, корону из сухого бурьяна. Царственное украшение для приношения священной жертвы.
Эрика глянула в прорези маски, где тускло поблескивали глаза, и в последний раз попыталась убедить брата.
— Роберт, я не та, за кого ты меня принимаешь. Прошу тебя. Я не та.
Но поняла, что он не может ее услышать. Он слышал только приводящие в исступление голоса в голове, голоса, которые довели его до убийства Шерри Уилкотт — и теперь еще одного.
Коннор пролез в расселину и оказался в известняковом коридоре, тянущемся в обе стороны. До этого он ни разу не бывал в пещерах. Он всю жизнь провел в большом городе. Знал метро и лестничные колодцы, но не такие места.
В душе у него боролись два чувства — ужас и благоговение. Коридор был причудливо красив: известняковые колонны, похожие на тающие ледяные статуи, множество сталактитов, свисающих с потолка, будто толстые моховые пряди, узоры ржавчины красных и оранжевых оттенков. На минуту он превратился в мальчишку, читающего о Томе Сойере в пещере с индейцем Джо.
Но был и страх, инстинктивный ужас перед миром без солнца, без ветра. Тесными пространствами, где нет света, кроме слабого, дрожащего луча фонарика, с влажным запахом гниения. Он как-то присутствовал при эксгумации трупа, из открытого гроба пахло точно так же.
Клаустрофобия стискивала грудную клетку. Ему приходилось заставлять работать легкие.