Мне все еще трудно осознать, что мы на Голи-Отоке. Холод и дождь не позволяют ощутить торжественности момента. Разумеется, никому из нас не пришло в голову захватить зонтик, да в нем бы и проку не было, при таком-то ветрище. Вера с открытым ртом носится среди луж. Я боюсь, вдруг упадет, и что тогда? Рафи бегает за ней со своим «Сони». Я от них отхожу. Снова хочу в одиночку пережить свою первую встречу с этим местом.

Меня удивляет, что здесь немало каменных строений. Двухэтажных бараков. Не так я себе это представляла. Есть и железная дорога, видимо соединяющая лагеря на острове. Я где-то читала, что хорватское министерство туризма собирается превратить этот остров в туристическую достопримечательность. Но больше всего меня поразила растительность – деревья, кустарники. При Вере здесь не росло ничего, и я делаю предположение, что изменения произошли после того, как «лагерь для перевоспитания» закрыли и остров превратили в тюрьму для уголовников.

Вера указывает на то и на это, хлопает обеими руками по щекам, здесь было так, а здесь этак. Глаза ее сверкают: «Тут мы в первый раз сошли с корабля «Фонат», и заключенные ветераны выстроились в две шеренги, сделали нам «шпалир»[41], как бы почетный караул, и мы должны были пробежать между этими двумя рядами. Ветераны орали на нас как звери, плевались в нас, били руками и палками с гвоздями и хлыстами, и были девчонки, которые потеряли здесь глаза, потеряли зубы, чуть не умерли. Такой вот нам устроили прием, а через месяц после этого мы уже и сами выстраивались в две шеренги, и новые девчонки пробегали посредине. А вот здесь был барак начальницы Марьи, видите, еще и пол сохранился. Потом они уже строили все дома из камня. А где Гили? Иди сюда, посмотри…» Она тянет меня за руку, здесь она движется легче, чем я, почти порхает в своей незастегнутой куртке. «Когда прибывали на корабле новые девчонки, Марья стояла здесь и, бывало, кричит: «Вываливай! Наружу!» Так что девчонки от страха клали в штаны. Тут вот стояла начальница, а здесь шел дренажный канал для кухни и туалета, который мы вырыли собственными руками, и, смотрите, можно даже увидеть линию, которая спускается к морю. – Вера говорит быстро, хватая ртом воздух. – А здесь шла колючая проволока, которой все обнесли, как будто кому-то захочется залезть внутрь или у кого-то есть силы на побег. «Алькатрас-адриати» – так это называется по сей день». Рафи спешит угнаться за нею, снимает на камеру, а также подает для поддержки руку.

Нина все еще в трансе. Ощущение, что для нее шок от этого острова тяжелее, чем для нас всех. Она оглядывается по сторонам, будто не понимая, куда попала. Я подхожу и беру ее под руку. Мне тяжко от мысли, что единственный час благодати, который нам выпал, она растратит попусту.

«А вот здесь был склад рабочего инструмента. – Вера всплескивает руками. – Здесь нам по утрам раздавали молотки, чтобы разбивать камни. Здесь держали и носилки, на них тоже клали валуны, чтобы тащить их на гору, а здесь был плац, на котором тебя наказывали, ты должен был перед всеми сознаться в содеянном и получить удары плетью. А здесь бараки, в которых мы жили. Вот наш ряд, вон мой барак. Здесь стояла моя койка. Доска, на ней чуть-чуть соломы и блохи. Смотрите, вот следы от койки на полу».

Все уродливо, как уродлива любая жестокость. Сорванные с петель двери. Вещи, которые так сожжены и растерзаны, что узнать их невозможно. Пепел и ржавчина. Бетонный прилавок, из которого торчат кривые железные кочерги, в разбитых окнах извивается колючая проволока. Вера быстро идет вдоль стен, и показывает, и бормочет имена заключенных, кто из них спал на какой койке, ноги ее легки, будто здесь им снова тридцать. Она перешагивает через бугры холодных углей, доски с торчащими из них гвоздями, рваные шины и ржавые консервные банки.

Дождь утих. Бледное солнце блеснуло на секунду и скрылось за тучами. Свет серый и мутный. Что мы вообще успеем увидеть за оставшиеся полчаса и зачем впихнули себя в эту жуть? Такая уж мы гребаная семейка. Такая уж мы идиотская семейка. Что бы случилось, если бы мы еще денек пробыли на суше и попытались отплыть сюда завтра, когда все сайты обещают почти весеннюю погоду? Иными словами, почему все, что связано с Ниной, выходит криво-косо?

И вдруг первая волна возбуждения отступает, будто себя исчерпав, сникает. Мы продолжаем крутиться по этому месту, но помедленней, и каждый сам по себе. Глядим на развалившиеся строения, проходим через дырявые стены. Вера указывает на небо: оно снова почернело. Тучи внезапно с огромной скоростью и со всех сторон налетают на остров. Кажутся толпами, летящими на побоище. Плавание назад обещает быть тяжелым.

Я иду по дорожке, мощенной отесанными камнями. И испытываю странную опустошенность. Будто была у меня безумная страсть, но я утолила ее слишком быстро. Я подхожу к той точке, с которой можно увидеть вершину горы. Верину вершину. Утес, на котором она пятьдесят семь дней простояла под палящим солнцем, теперь окутан туманом. Я ищу место, где тропа начинает ползти в гору, но она утонула и исчезла в огромных лужах. Совершенно ясно, что взобраться на вершину я не успею и не смогу постоять хоть пять минут над обрывом. И не смогу поставить свои ноги на то место, на котором стояла она, и не расскажу там то, что она рассказала мне о тех днях.

Из окна одного из бараков я вижу странную картину: посреди широкого поля стоят несколько десятков валунов, больших, почти в человеческий рост. Все немного закругленные и будто отесанные. Стоят мрачно, стоят вместе – не просто один возле другого, – есть в них нечто гнетущее, будто какой-то замысел.

И папа мой тоже их видит и к ним бежит. Я не помню, чтобы когда-либо видела, как он так бежит. Он фотографирует эти валуны со всех сторон. Потом кладет обе руки на один из них, что-то проверяет и переходит к другому. Пробует и его и переходит к третьему. Он кладет руки прямо на валун, глубоко вдыхает и пытается столкнуть. Я бегу ему помочь. Он освобождает для меня место.

И в тот миг, когда мои ладони прикасаются к валуну, во мне будто замкнулся какой-то круг. И я начинаю плакать. С трудом себя останавливаю. По чему я плачу? По всему, по чему приходится плакать. Рафи средь ветра и дождя тут же все уловил и меня обнял. Стал медленно гладить по голове, пока я не успокоилась.

И потом мы снова пытаемся вместе столкнуть этот валун. А он не шевельнется. Вера выходит к нам из барака, идет на помощь. Я уверена, прямо не сомневаюсь, что, как только Вера подойдет к одному из валунов, он начнет катиться наверх. Она стоит возле меня и кладет на него руки. Мы все трое стонем и тяжело дышим. Валун бесстрастен. Я кричу ей на ухо: «Как ты это толкала?» И она кричит: «Нина ждет лекарства!» Я закрываю глаза и толкаю изо всех сил. Нина ждет лекарства, Нина ждет лекарства!

«А где Нина?» – пугается Вера. Нина стоит вдалеке от нас, на груде серых валунов, неподалеку от кромки воды. Она подает нам знак, чтобы мы повернулись к ней спиной. Ищет, где бы пописать. Проходит минута, проходят две минуты. Мы осторожно поворачиваемся, а Нины нет. Одни валуны. Место, пустое от Нины, вызывает в нас ужас. Рафи начинает двигаться, а потом пускается в бег по берегу. На секунду и он исчез, а потом возвращается, карабкается по валунам, спускается на землю и машет нам, чтобы не беспокоились: она здесь. Мы подходим ближе. Она лежит за валуном со спущенными брюками и трусами, улыбается, малость испуганная, вся мокрая.

«Я облажалась, – объясняет она. – Нога застряла в камнях».

Он кутает Нину в свою куртку. Проверяет валуны, где она зависла. «Больно?» – «Нет. Может, капельку». Нога вроде в порядке, но изогнута в такой позиции, что мне не понять. Нина тянет Рафи за бороду: «Эй, на что ты так загляделся?» – «Ноги у тебя как у девчонки». «Рада, что тебе нравится». – «Пойду чего-нибудь раздобуду». Рафи бежит. Из него вдруг выскочил бегун. Я с трудом его догоняю. Вера ковыляет следом за нами. Явно начала уставать. Нина снова одна на берегу, а мы как обычно. Всегда и неизменно. Протечка в нашем четырехугольнике всегда с Нининого бока. Рафи криками и жестами объясняет мне, что мы ищем. Палку или какую железяку, чтобы снять с ноги валун. Я проверяю время: осталось четверть часа. Не успеваем. Видит бог, не успеваем. Мысль: может, пусть Рафи с Верой побегут на якорную стоянку и на суденышке вернутся на берег? А мы с Ниной переночуем здесь. Утром они за нами приплывут. Я нахожу ржавый железный прутик, часть развалившегося проволочного забора. Рафи удается, не поранившись, его выломать. Вот это да, давненько я не видела, чтобы мой папочка так по-мужски себя вел.

Эта идея вдруг начинает мне нравиться. Забавно провести эту ночь здесь, с Ниной, в эту очистительную бурю и со всеми семейными призраками. Мы слышим гудки, раздающиеся с маленького якорного причала. Хозяин суденышка тоже смотрит на небо и все видит. Рафи мчится к Нине с железным прутом. Она лежит, совершенно поникшая. Я уже заметила, порой, в какие-то секунды из нее вдруг утекает жизнь. Вера всегда говорила, что Нина избалованная, но это не избалованность. Что у этого общего с избалованностью? Как она вообще смеет…

Рафи ищет, куда воткнуть этот прут. Он что-то произносит, и она пробуждается, смеется, лежит с голой задницей под проливным дождем. И вся эта ситуация ее веселит. Потрясающе, как ее изысканности не мешает даже то, что она в таком дурацком положении, ей-богу, было бы даже интересно несколько лет расти у нее, пройти такой тренинг, научиться видеть мир ее глазами.

Хозяин суденышка нервно гудит. Мы не обращаем внимания. Сейчас в головах у всей нашей четверки носятся вихри безумного, преступного веселья. Рафи втыкает прут возле ее лодыжки. Его руки все в ржавчине. И он моет их в дожде. «Минутку! – кричит ему Нина. – Я бы в таком месте и минуты не выдержала! Как она пробыла здесь два года и десять месяцев?» Над нами прокатывается гром. Нина уже дрожит от стужи. Верхний валун ни с места. Ржавый прутик не производит на него ни малейшего впечатления. Рафи пытается всунуть прут под камень, который держит стопу, немного его пошевелить, чтобы нога смогла высвободиться. Ему трудно сосредоточиться. «Чувствуешь запах моей мочи?» – «Через секунду дождь все смоет». Гудки хозяина суденышка становятся истерическими. И вдруг хлопок, в небо взвивается красная ракета и медленно опускается вниз. «Оставьте меня здесь», – говорит Нина как раз в ту минуту, когда я собралась предложить им оставить меня здесь с ней. «Ну а как же-с! – говорит Рафи и орудует железякой. – Именно за тем мы тебя сюда и привезли». – «Рафи, я серьезно, сделай милость, остановись на минуту!» Она двумя руками бьет его в грудь, и он прекращает толкать. Он куполом навис над ней, качается на железяке, которая разделяет их между собой. Их тела не соприкасаются. Они глядят друг другу в глаза. «Послушай меня, подумай логично». – «Оставить тебя тут одну? Это то, что тебе кажется логичным?» – «Мне это кажется логичным. Оставь меня здесь на одну ночь. Последнее благодеяние, Рафи».

Хозяин суденышка включает новую сирену, длинную и угрожающую. Вера возле меня нервничает. Ее рука нащупывает мою руку и хватается за нее. Ветер совсем обезумел, и Верины губы посинели. Я протираю пальцем стеклышки ее очков. Тяну-толкаю ее против ветра в ближайший барак. Все окна разбиты, и стены рассыпались по кускам, но есть хотя бы полкрыши. Я усаживаю ее в уголке, между двух стен, будто так она более защищена. «Господи, – думаю я. – Как это мы притащили девяностолетнюю старуху в такое место?» Снаружи, на берегу, Нина ухватилась обеими руками за рубашку моего папы. Ветер доносит до меня крики. «Скажи, чего мне ждать от этой жизни?» Мой папа качает своей бычьей головой. В подобные минуты у него этакое сжатое, поросшее мехом рычание. Нет, нет и нет!