Чарли взглянул на меня — слушаю ли я. Я слушал затаив дыхание, даже гуся потрошить забыл, так потряс меня его рассказ. Чарли сунул в рот новую сигарету. Кровавое пятнышко в белке его левого глаза сместилось и, казалось, светилось и подрагивало. Губы накрашены не были — общаясь с охотниками, Чарли обходился без помады. Впрочем, на рябых щеках его различались румяна, смазавшиеся в окопчике, а на ресницах — черная тушь. Чарли был в черном переднике сварщика, забрызганном спереди кровью, она же покрывала кисти его рук и предплечья, а пахло от него гусиными потрохами. В общем, картина, которая огорошила бы всякого. В дверь ангара залетали и порхали вокруг нас жесткие снежинки. Они таяли в волосах Чарли, понемногу смывая черную краску. Мои же руки и щеки саднило и покалывало. Ветер уносил в высохшую траву и к вертушкам Чарли выщипанные нами гусиные перья. Появился белый пес миссис Гединс, сунул нос в коробку с потрохами, вылизал ее. Содержимое коробки мы каждый день сжигали в железной бочке из-под нефти, а лапки, крылья и головы Чарли разбрасывал на потребу койотам и сорокам, по которым ему очень нравилось стрелять.
Он приподнял густые брови, мясистый лоб его наморщился.
— Ты ведь слышал от него эти слова, нет? Знаком с ними? «Духовный срыв». «Пришел в ужас». «Связанные с колледжем честолюбивые планы». «Превыше всего и вся». — Губы Чарли презрительно покривились. — Вот тогда он сюда и прискакал. В сорок пятом. Сразу после окончания войны. Думал — или так думали люди, которые опекали его и сейчас еще опекают, — что здесь-то самый край света и находится, никто сюда не доберется. Теперь-то все они уже поняли, что это не совсем так.
Губы Чарли раздвинулись, показав большие неровные зубы. Кончиком широкого языка он перекатил сигарету из одного угла рта в другой, — похоже, последнее обстоятельство его радовало.
— Теперь ему придется взглянуть судьбе в лицо. И перепуган он, разумеется, до смерти.
Чарли опустил взгляд к железнодорожной шпале, на которой застывала гусиная тушка. Потом поднял наточенный топорик, перерубил гусю шею и смахнул голову на землю, под нос псу.
Борцы за право на труд постарались найти для Артура убежище. Конечно, никто его не разыскивал. Однако Артур был уверен, что рано или поздно такие поиски начнутся, а мысль об аресте была для него невыносимой. К тому же его «подельники» полагали, что долго ему не продержаться, что человек он ненадежный, со странностями и представляет для них угрозу, поскольку способен сдать их всех до единого. Артур признавался, что и поныне не понимает, почему его не убили тогда и не закопали на ферме в Элмайре. «Я так и сделал бы, даже задумываться не стал», — обронил Чарли.
Вместо этого, рассказал Артур, они обратились с просьбой спрятать его в Саскачеване к владельцу «Леонарда», маленькому, пройдошливому, суматошному человечку по имени Гершель Бокс, на которого Чарли работал еще мальчишкой. Бокс был австрийским иммигрантом, разделявшим опасные взгляды заговорщиков из Элмайры и Чикаго и несколько раз выполнявшим, пересекая для этого границу, их зловещие задания: организовал поджог дома в Спокане (в результате сильно пострадал один человек), участвовал в ограблениях и избиениях. Бокс согласился принять Ремлингера из-за его немецкой фамилии, а также потому, что Артур учился в Гарварде и представлялся Боксу интеллигентом.
Осенью 1945 года Артур приехал поездом из Оттавы в Реджайну, а оттуда Бокс довез его на машине до хижины в Партро — где, как говорил мне сам Артур, тогда еще жили люди. Так началась его новая канадская жизнь.
Он выполнял ту же работу, что и я: приезжал на велосипеде в Форт-Ройал, мыл полы, бегал по поручениям охотников, которых Бокс селил в отеле, беря с них плату за охоту. Однако в отличие от меня в гусиные поля не ездил, убитую птицу не потрошил и окопчиков не рыл. Бокс считал его недостаточно сильным для грубой работы и для начала определил Артура в портье, затем в бухгалтеры, затем в ночные управляющие, а когда Бокс вернулся в Галифакс, где жила его дочь и брошенная им жена, Артур остался здесь, чтобы управлять «Леонардом» в одиночку. Он говорил Чарли, что в течение трех лет каждую неделю переводил Боксу деньги — пока старик не умер, завещав, всем на удивление, «Леонард» Артуру, человеку, к которому он привязался и относился, как к сыну, которого стремился защитить. «Хорош сынок, — заметил Чарли. — Не хотел бы я получить такого».
Однако Артура его положение не удовлетворяло — прозябание в тесных комнатках Бокса с глядевшими в прерии окнами и Самсоном, земляным попугаем прежнего их хозяина, занимавшим насест в гостиной, ощущение оторванности от сколько-нибудь привычной жизни, тоска по Гарварду, постоянный страх перед чужаками, которые могут приехать и покарать его за «непоправимый поступок» и за «взгляды». Взгляды эти, уверял Артур, он просто-напросто выдумал, чтобы покрасоваться перед профессорами, — достижению этой же цели служило и все им написанное. Он говорил, что ему ничего не стоило бы забыть и о том и о другом и стать адвокатом. «А вместо этого человека угрохал», — сказал Чарли. Однако Артуру последнее обстоятельство представлялось второстепенным.
По словам Чарли, Артур начал испытывать приступы мрачного негодования и уныния из-за того, что жизнь его несправедливо свелась всего-навсего к короткой карьере убийцы, а ведь она обещала ему столь многое, — впрочем, теперь уже ничего изменить или поправить было нельзя. В те ранние дни, считал Артур, он постепенно обращался в зрелого человека. Однако и зрелость ничего ему не дала. Было бы лучше, сказал Чарли, если б его арестовали и посадили, он расплатился бы за свое преступление и сейчас уже вышел бы на свободу и жил в Америке, где ему самое место, а не отсиживался в маленьком городке посреди прерий, жители которого относились к нему с подозрением и неприязнью, считая его «недопеченным». (Словечко Чарли, которое любил и мой отец.) Горожане обменивались слухами и домыслами о нем: он был чудаковатым миллионером, или гомосексуалистом, или изгнанником, который временами уезжает по чьим-то поручениям в Америку (что не было правдой); его оберегают заграничные сообщники (а вот это
Он все еще чувствовал себя «обездвиженным», так сам Артур говорил Чарли, — я этого слова не понял, и Чарли пояснил, ухмыльнувшись: «связанным по рукам и ногам» людьми, с которыми он, собственно, сближаться и не хотел. Это внушало ему неприязнь к себе, чувство своей никчемности, безнадежности — и ярые сожаления о том, что он, бывший в 1945-м слишком молодым и испуганным, забрался в такую глушь, а теперь, полностью изменившись, не может покинуть ее, потому что «обездвижен» страхом поимки. Возвратиться домой и предстать перед судом ему не по силам, объяснял Артур. Да он и не понимал, как сможет сделать это, точно так же, как не понимал, почему ему не позволили вернуться в колледж, почему профессора, воспользовавшись случаем, лишили его права на пристойную жизнь. Места Артуру не нашлось нигде, и его томило желание уехать еще дальше. («Заграничное путешествие», о котором он мне говорил. Италия. Германия. Ирландия.) Ему было без малого тридцать девять, хотя выглядел он с его светлыми волосами, ясными глазами и гладкой кожей лет на десять моложе. Время для него словно остановилось, он перестал стареть и обратился в особое существо: в Артура Ремлингера, вечно живущего в настоящем. Он говорил Чарли, что часто помышляет о самоубийстве, что его донимают ночные приступы ярости, полного помутнения рассудка, наступающие внезапно, без всякого предупреждения (вспомните задавленных фазанов), и противоречащие его подлинной натуре. Он стал изысканно одеваться (чего в молодости никогда не делал), заказывать в бостонском магазине щегольские костюмы и отдавать их Флоренс, которая подгоняла по фигуре всю его одежду, чинила ее и стирала в прачечной Медисин-Хата. Временами, сказал Чарли, — я, впрочем, ничего такого от Артура не слышал — он называл себя адвокатом («консультантом»), временами серьезным писателем. По словам Чарли, Артур воздействовал на все, что его окружало (всегда отрицательно), но не был человеком, способным оставить четкое впечатление. Я сообразил, что эта его особенность и представлялось мне непоследовательностью. Артур знал о ней, страдал от этого знания и желал от нее избавиться, да не мог.
Чарли давным-давно бросил бы эти края и уехал, чтобы никогда больше Ремлингера не видеть, да только старый немчура Бокс, черт бы его подрал, кое-что порассказал о нем Артуру — о событиях его прошлого, которым лучше бы (как и в случае Артура, моих родителей, да и моем тоже) остаться никому не известными. Чарли сказал, что «завяз» здесь и никуда отсюда выбраться не может, если не будет на то воли Ремлингера, — так и останется его слугой, работником, вынужденным конфидентом, мишенью для шуточек, прислугой за все и тайным врагом. Он уже пробыл всем этим пятнадцать лет — полный срок моей жизни.
— Теперь он, видать, за тебя принялся, — сказал Чарли и, набрав охапку голых, морщинистых тушек, понес их в глубь сумрачного ангара. — Нашел тебе место в своей стратегии выживания. Если я не ошибаюсь. А я не ошибаюсь.
Морозильник Чарли стоял среди растянутых, сохнувших звериных шкур, банок с солью, груд требовавших починки приманок, рядом с его мотоциклом, лопатами и кирками, пахло здесь растворителями и дубильными веществами.
— Меня он не восхищает, — сказал я, принеся к морозильнику выпотрошенных и ощипанных мной гусей, чтобы опустить туда и их. Хоть я и был совсем недавно к восхищению близок.
— Человек, которому хочется избежать более чем заслуженного им наказания, способен на отчаянные поступки, — сказал Чарли и повернулся ко мне широкой спиной, отчего в полумраке блеснула его стразовая заколка для волос. А затем ворчливо прибавил: — Ты этого не понимаешь. Ты вообще ничего не понимаешь — и даже меньше.
В ангаре стоял жуткий холод, все здесь закоченело, ко всему было больно притронуться.
— А что тут понимать? — поинтересовался я. — Как он может меня использовать?