Продолжения их разговора я не расслышал. Американцы сели. Артур пододвинул к их столику стул, поддернул штанины и сел на него, верхом (что было для него не характерно), однако шляпу не снял. Меня клонило в сон — и оттого, что я почти весь день провел на ногах, и от связанных с американцами переживаний. Но я остался у музыкального автомата. Минут пятнадцать Ремлингер вел с этой парой оживленный разговор. Заказал им пиво, к которому они не прикоснулись. Говоря, он несколько раз поглядывал в мою, примерно, сторону. Американцы, вставляя свои реплики, улыбались во весь рот. В какой-то момент Ремлингер — на совершенно не присущий ему манер — со смехом произнес: «О, да-да-да. Даааа! Тут вы правы», и все трое закивали. В конце концов он встал, потянулся, словно разминая затекшую спину, и, пожав американцам руки, сказал: «Завтра мы вам все это устроим». Я решил, что слова эти касались гусиной охоты и никакого отношения к его разоблачению как убийцы не имели. И почувствовал: каждый из американцев вполне мог прийти к выводу, что Ремлингер не тот, кого они ищут. Или же, если и тот, он стал настолько неузнаваемым, что лучше всего оставить его с миром в пустоте прерий. (Я говорил уже, что совершенно запутался в происходившем, поскольку ничего подобного и не видел до того, и не испытывал. А потому не стоит винить меня за то, что понять увиденное я не смог.)
Вот этими последними мыслями я и утешался, поднимаясь в мою комнатку под крышей, запирая дверь, забираясь в холодную постель и вглядываясь в красноватую благодаря вывеске «Леонарда» темноту. Моя лачуга в Партро не запиралась, и потому замок на двери чуланчика радовал меня, тем более что постояльцы иногда бродили ночами по коридору. Я думал, что теперь все пойдет хорошо. Встретившись с американцами, Артур, похоже, испытал облегчение. Проявил гостеприимство, как будто они были не теми, кем были, а обычными охотниками на гусей, каковыми и притворялись, — вот поохотятся завтра утром с моей и Чарли помощью и уедут в Британскую Колумбию. Я понял, почему Чарли назвал Ремлингера «лживым». Он обманул американцев, притворившись, что не знает, кто они. Но я уже пришел к заключению, что без лжи на свете не проживешь. Даже если на преступление способен не каждый, врут все. Я и сам обманул американцев, не дав им знать, что мне все о них известно. Я прятал деньги от полиции. Я выдавал себя за другого человека с той минуты, как пересек в машине Милдред границу, ничего не сказав о себе пограничникам. Тот, в кого я здесь обратился, не был подростком, каким я стал бы в Грейт-Фолсе, — хотя имя мое осталось прежним. Мне трудно было сказать, стану ли я когда-нибудь прежним, но я знал, что врать буду и дальше, всю мою жизнь, тем более что вскоре мне предстояло отправиться в Виннипег и зажить там иначе, лучше, оставив позади все, в том числе и правду.
Погружаясь в сон, я старался представить себе молодого, высокого, светловолосого Артура Ремлингера, подкладывающего бомбу в мусорный бак — посреди какого-то города, похожего, воображалось мне, на Детройт. Однако заставить себя задержаться на мысли об этом я не мог, а именно таким был способ, который позволял мне понять, что я нащупал нечто важное. (Я не смог, к примеру, мысленно нарисовать бомбу.) Потом я начал придумывать мой разговор с американцами. Представил себе, как мы идем по главной улице Форт-Ройала, не под холодным, хлещущим нас ветром октября, но в солнечный, ясный день конца августа, похожий на тот, в какой я сюда приехал. Большая ладонь Джеппса лежит на моем плече. Им обоим хочется знать, прихожусь ли я родственником Артуру Ремлингеру; американец ли я; почему я забрался в такую даль, в Канаду, а не учусь, как полагается, в школе; где мои родители; что у этого Ремлингера на уме; был ли он женат; известно ли мне его прошлое; есть ли у него пистолет?
В последние минуты бодрствования я думал не о том, что знаю ответы на эти вопросы (не считая того, что про пистолет), они меня не тревожили. Как это часто случалось со мной, я уже заснул, но какое-то время полагал, что не сплю. Впрочем, в более поздний час той ночи я вдруг пробудился и услышал стенания коров, дожидавшихся на бойне утра, урчание остановившегося перед отелем на красный свет грузовика. Все было как обычно. И я снова заснул — на те несколько часов, какие у меня еще оставались.
23
Следующий день, пятница, четырнадцатое октября, навсегда останется самым потрясающим днем моей жизни — из-за того, чем он закончился. Однако по большей части он ничем от других дней того времени не отличался. Все утро я размышлял сначала о том, что поделывают в «Оверфлоу-Хаусе» американцы, потом о них же, бродивших по холодному Форт-Ройалу под снегом, дождем и снова снегом. Ветер лупил по раскачивавшемуся светофору, тротуары покрывались коростой льда, горожане старались не высовывать, если удавалось, носа из дому. Я не имел никакого представления ни о том, что могут сделать американцы, ни о том, что вообще может произойти. В красноватом свете раннего утра я полностью отмел результаты моих реверсных размышлений — касательно того, что американцы не те, кто они есть, или что Ремлингер не тот, кто он есть (убийца), или что американцы скоро поймут: пытаться изобличить его — пустая затея, и поведут себя соответственно. Я, правда, не понимал, каким образом им удалось бы за пятнадцать минут разговора в продымленном, людном баре выяснить то, что они хотели (понять, написано ли на лице Ремлингера слово «убийца»), а после решить, что делать дальше. Я помнил слова Чарли — американцы не питают большой надежды на то, что Ремлингер окажется нужным им человеком. А потому у них, скорее всего, нет точного понимания того, как им следует поступить, уверовав в его виновность. Может быть, именно сейчас они и пытаются это придумать. Чарли полагал — во всяком случае, мне так показалось, — что они могут попытаться убить его, для того и прихватили с собой пистолеты, или похитить, чтобы он предстал перед судом Мичигана. Однако и то и другое вроде бы не отвечало ни их характерам, ни добродушию, с которым все трое беседовали в баре. Ясная картина у меня никак не складывалась, хоть я весь день и думал о ней постоянно. От этих мыслей в животе моем начались и полезли вверх по ребрам зудение и трепет, обыкновенно извещавшие меня, что предмет моих размышлений значителен, что следует отнестись к нему со всем вниманием.
Перед рассветом мы с Чарли развезли три компании охотников по пшеничным полям. Я сидел в грузовичке, считал гусей, подбиваемых над тремя разными скоплениями приманок. Чарли обходил ряды окопчиков, приманивал к ним своим кликом гусей, — из-за низких туч, ветра и снега гуси, снимаясь с реки, высоко не взлетали и приманки различали не очень ясно, и потому подстрелить их удалось немало. Потом мы с Чарли стояли, как обычно, в воротах его ангара и потрошили добычу. Черного «крайслера» американцев, заметил я, у хижины не было. Я счел это знаком того, что они махнули на все рукой и уехали.
Чарли, однако ж, сказал, что Ремлингер велел нам отвезти их на следующее утро к окопчикам и расставить по хорошим местам. Половина приезжавших из Торонто охотников уехала, стало быть, места такие найдутся. Американцы привезли с собой ружья и всякое охотничье снаряжение и хотели настрелять гусей. Я не стал расспрашивать его о касавшихся американцев подробностях: что думал о них Чарли после того, как отвез их в «Оверфлоу-Хаус», или что сказал о них Ремлингер, когда отдавал Чарли распоряжение насчет охоты? Настроение у Чарли было скверное, и если я заговаривал о чем-то, пока мы потрошили и ощипывали гусей, он отпускал в ответ странные замечания. Например: «Многие из храбрецов — это просто ушибленные на голову люди». Или: «Невозможно прожить жизнь, никого не убив». Как я уже говорил, он часто впадал в дурное настроение по причинам, которых мне не объяснял, разве что пожалуется на свое ужасное детство или на нелады с кишечником. Самое лучшее было не провоцировать его, поскольку мне хотелось сохранить мои взгляды и мнения в целости и сохранности, а его мрачность и туманные изречения способны были камня на камне от них не оставить. Из скудных замечаний Чарли я вывел лишь следующее: если мы отвезем завтра утром американцев в поля, чтобы они постреляли, — как самые обычные охотники — одной лишь пальбой по гусям дело не ограничится. Произойдет и еще кое-что, потому что американцы — не обычные охотники, а люди, у которых имеются и свои, совсем другие намерения.
И опять-таки, увидеть Артура Ремлингера днем мне не удалось, что было в тех обстоятельствах событием примечательным. Вот двоих американцев я видел: они поглощали ленч в столовой, где толклись охотники, обсуждавшие подробности утренней вылазки. Я сбегал по двум их поручениям — в аптеку, за пузырьком «мертиолата», и на почту, за марками для отправляемых в Америку почтовых открыток. Американцы, не замечая ни меня, ни кого другого, что-то жарко обсуждали. Смешно, вообще-то говоря, провести едва ли не целый день, разговаривая у всех на виду, между тем как о них было известно столь многое: их намерения; история с убийством; то, что Ремлингер знает, кто они, и, возможно, сидит у себя наверху, пытаясь придумать, как ему с ними поступить; то, что они привезли с собой пистолеты, которые, возможно, уже решили использовать. Первые подступы к чему-то очень дурному могут выглядеть смехотворно, говорил Чарли, а могут казаться несерьезными и не стоящими внимания. И это следует знать, потому что тогда ты понимаешь: источник многих бед находится в двух шагах от обыденного и привычного.
Чтобы привлечь к себе внимание американцев, — а мне все еще верилось, что разговор с ними станет для меня своего рода приключением, — я спросил у сидевших за соседним с их столиком охотников (с которыми познакомился утром), как им понравилась сегодняшняя охота. Я не стал бы спрашивать об этом, если бы не надеялся, что американцы, услышав мой американский выговор (как я полагал, у меня имевшийся), обратятся ко мне. Однако ни один из них по сторонам не оглянулся и разговора не прервал. Я услышал слова энергичного, черноволосого Кросли, который, по-видимому, относился к происходившему с большей, чем округлый, лысый Джеппс, серьезностью: «Наверняка ничего не известно. Все, что у нас есть, — долбаные домыслы». И решил: наверное, они обсуждают, что делать дальше, и никак не могут прийти к согласию. Однако настоящее значение сказанного Кросли осталось для меня темным, показаться подслушивающим их разговор — хоть я и подслушивал — мне не хотелось, и потому я покинул бар и поднялся к себе, поспать.
24
— Я привезла тебе ту книгу.
Флоренс стояла у моей двери в сумрачном коридоре, на другом конце которого находился вход в жилище Ремлингера. Я спал, стук испугал меня, и я открыл дверь, так и оставшись в одних трусах. И мгновенно решил, что ко мне она как раз от Ремлингера и пришла.
— В ней есть карты, — сказала она. — Помнишь, мы говорили об этом. Ну вот…
Флоренс опустила взгляд на увесистую книгу, вложила ее мне в руки и улыбнулась.
Коридор за ее спиной освещался единственной голой лампочкой. До сих пор в мою дверь стучался только Чарли Квотерс — чтобы поднять меня с утра пораньше. Ему я, не одевшись, не открывал.
— Ты бы накинул что-нибудь.
Она повернулась, чтобы уйти, видимо не желая смущать меня.
Флоренс говорила, что собирается принести мне книгу по истории Канады. Вот это она самая и была. С белыми библиотечными значками на корешке. Вверху каждой страницы стоял штамп: «Публичная библиотека Медисин-Хата». «Построение канадского государства», так она называлась. Автор Джордж Браун. Мы уже обсуждали с Флоренс мой переезд в Виннипег, где я буду жить с ее сыном и, возможно, стану канадцем. Я размышлял об этом. Флоренс считала, что так для меня будет лучше. Я провел в Канаде совсем недолгое время — всего шесть недель — и почти ничего о ней не знал. Мне нужно было познакомиться с основными касающимися ее фактами: государственный гимн, клятва верности флагу (если она существует), названия провинций, кто тут президент. Я считал, что не могу пока сказать, нравится мне Канада — в большинстве отношений — или нет, тем более что приехал я сюда не по собственному почину. Да и название «канадец» мало чем отличалось по смыслу от наших с Бернер утверждений, что мы «жили» в том или ином городе, — мы приезжали туда, ходили в школу, а потом уезжали. Я прожил в Грейт-Фолсе четыре года, но
— Прочитаешь, вернешь ее мне, — сказала Флоренс. Она на шаг отступила в коридор, и мягкое, круглое лицо ее стало почти неразличимым в тусклом свете. — Прости, что застала тебя врасплох.