Говорил он по-прежнему ораторским тоном.
— Вот спроси себя: «Зачем я живу? Только затем, чтобы состариться и умереть?»
— Не знаю, — сказал я.
Мы проехали мимо пары застывших на обочине олених, их шкуры и морды блеснули за пеленой летевшего по ветру снега. Они даже не шелохнулись, словно и не увидев «бьюика» и не услышав его. Ремлингер продолжал напряженно размышлять о чем-то, — я еще не видел его таким и потому задумался о том, что он сейчас чувствует. О том, что могут чувствовать другие люди, я, как правило, не думал, исключение составляла лишь Бернер, однако она и сама все мне рассказывала. Об американцах Ремлингер, с тех пор как мы сели в машину, не упомянул ни словом. Как будто встреча с ними никакого значения не имела, а стало быть, и разговаривать о ней не стоило.
Он взглянул на меня еще раз, ведя машину сквозь метель.
— Ты ведь тайный агент, не правда ли? — Мне показалось, что он вот-вот улыбнется под своей шляпой, он не улыбнулся. — Ты об этом не говоришь, но так оно и есть.
— Я говорю, — ответил я. — Просто никто меня ни о чем не спрашивает.
— Попугаи тоже говорят — хотя бы от отчаяния, — сообщил он. — И ты говоришь по этой причине? Ты мне интересен. И знаешь это, ведь так?
— Да, сэр, — согласился я, хоть и не понимал, что такое «тайный агент».
— Ну так вот, — он откинулся назад, распрямил руки и покрепче сжал руль, — возможно, ты услышишь сегодня — там, куда мы едем, — слова, которые тебя удивят. Эти двое могут заявить, что я сделал то, чего я не делал. Понимаешь? Наверное, такое и с тобой случалось. Кто-то решал, будто ты сделал нечто такое, чего ты не делал. Ничего не попишешь, тайным агентам приходится мириться с этим. Я и сам из их числа.
Я понимал: нужно сказать «да», иначе он заподозрит, что мне известно о сделанном им, а это может выйти мне боком. Конечно, мне предстояло снова услышать всю историю. Но я уже знал ее, а это совсем другое дело. И я сказал: «Да, сэр», хоть оно и не было правдой. Напраслину на меня никогда не возводили.
— Так вот, если услышишь, как я называю тебя моим сыном, молчи и не спорь со мной, — сказал Ремлингер. — Ты понял? Согласен на это? Хоть я тебе и не отец?
Впереди выступил из снежной мглы элеватор Партро, остальные знакомые мне пустые, выстроившиеся вдоль шоссе дома только угадывались. Сквозь трещины в бумаге, которой Чарли заклеил окна своего трейлера, пробивался свет. Грузовичок его отсутствовал. Свет горел и в «Оверфлоу-Хаусе». «Крайслер» американцев стоял посреди разбитой улицы, капот и ветровое стекло потихоньку засыпал снег. Нам туда.
Намерение Ремлингера сказать, что я его сын, поразило меня. Конечно, наедине с собой я тешился кое-какими мыслями в этом роде, однако, услышав днем раньше рассказ Чарли, распростился с ними. Меня даже замутило от бредовой выдумки Ремлингера — так сильно, что я не мог сосредоточиться на его вопросах. Что бы я себе ни навоображал, отцом моим Артур Ремлингер не был. Мой отец сидел в тюрьме штата Северная Дакота. И никакого отношения к тонувшему в сумраке мужчине в шляпе не имел.
— Ты немногословен. Чарли говорил мне об этом. — Ремлингер бросил на меня суровый взгляд. Мы свернули на Южную Альберта-стрит, «бьюик», раскачиваясь и подпрыгивая, одолевал колдобины и ухабы загубленного стихиями асфальта. Свет фар выхватывал из темноты впереди пустые дома, разломанные аттракционы, заросли караганы. — Эти люди разговаривали с тобой?
— Нет, сэр, — ответил я. Что ему не следует называть меня сыном, я не сказал. Все в нем было обманом. И разумеется, мое согласие-несогласие его не интересовало.
— Теперь слушай, — сказал Ремлингер, глуша мотор, гася фары, приобретая в темноте вид еще более внушительный. Он тяжело вздохнул. Куртка его, слегка растянувшись, пахнула кожей. — Ничего не бойся. Я покажу этим мужланам, что я за человек, а ты мне просто не мешай. И не говори ничего.
Артур уже не делал вид, будто разговор пойдет об охоте, девочках или азартной игре. Он ничего еще мне не сказал, но допускал, что я все знаю, — поскольку знал сам.
Я тоже тяжко вздохнул и попытался загнать куда-нибудь пониже оккупировавшее мое горло тошнотворное ощущение. Трепет под ребрами не стихал. Мне хотелось сказать, что в хижину я не пойду. Не желал я снова обонять ее мерзкий смрад, вдыхать пыль гнилой штукатурки, позволять потолку придавливать меня к земле в мрачном, подрагивавшем, тюремном свете лампы дневного света. Я плохо понимал, как что-то одно может «означать» что-то другое. Но хижина и пара ожидавших в ней американцев явно
Да, но если я не пойду с ним, может разразиться скандал. Ремлингер, говорил мне Чарли, человек вспыльчивый, клубок несбывшихся надежд. Мне он пока ничего плохого не сделал, но, если я откажусь пойти с ним, может на меня наброситься. И то, что я ему интересен, ничего не значит. Таковы, думал я, люди — они легко отказываются от всего, что говорят или чувствуют.