Бернер нахмурилась, потом язвительно улыбнулась, словно давая отцу понять, что человек он ничтожный и жалкий, с чем я был не согласен, даже при том, что на ярмарку мы так и не попали.
— А, согласны, и хорошо, — произнес отец — так, будто я ему что-то ответил. — Это все, что мне нужно знать.
Он склонился к открытой дверце, посмотрел на меня и на Бернер. По улице задувал ветер, крутя конфетти и еще сильнее пригибая верхушки деревьев. Сильно пахло дождем. Собиралась гроза.
— Выбирайтесь, детишки, — сказал отец. — Мы вот здесь живем. И ничего с этим поделать не можем. Дом, милый дом. По крайней мере, пока.
25
Едва мы вошли в дом, как отец объявил, что смертельно устал, отправился в спальню, лег, не выключив верхний свет и не сняв ни одежды, ни даже сапог, прикрыл рукой глаза и мгновенно заснул.
День неторопливо близился к концу, в окнах соседей загорался свет, пошел дождь — сначала редкий, потом погустевший, — ветер бросал его в стекла наших окон. По дому загулял прохладный ветерок, вздувавший шторы и ворошивший газету на обеденном столе. Мама закрыла окна, задернула уже подсыревшие шторы, включила настольные лампы и убрала в чулан отцовский ящик с обувными принадлежностями.
Говорила она мало, вид имела деловитый. Готовила на кухне ужин, о мисс Ремлингер и о своих звонках по телефону ничего не рассказывала, не спросила даже, куда мы с отцом ездили. Я сам сообщил ей, что мы хотели попасть на ярмарку, но там оказалось слишком людно. О найденных мной под сиденьем деньгах, о том, как расплакалась и заявила, что хочет уехать в Россию, Бернер, и о двух преследовавших нас полицейских я распространяться не стал. Почувствовал, что все это лучше отложить на потом.
Бернер удалилась, как обычно, в свою комнату, никому ничего не сказав и закрыв за собой дверь. Я слышал, как она включила радио — зазвучала негромкая музыка, — слышал шаги сестры, звяканье металлических плечиков в ее шкафу, слышал, как она разговаривает с рыбкой, что, надо полагать, позволяло Бернер чувствовать себя не такой одинокой. Я думал, что она укладывает одежду для побега. Отговорить ее я не мог, рассказать все родителям — тоже. Мы с ней всегда были такими. Двойняшки не доставляют друг другу хлопот. Впрочем, я был уверен, что сбежит она ненадолго и скоро вернется. И никто ее сильно ругать не станет.
Я посидел в моей комнате с чуть приоткрытым окном, слушая, как затихает с наступлением сумерек ветер, как дождь стучит по кровельным дранкам, глядя, как залетают в комнату его брызги. Молнии и грома не было, лишь хлесткий летний ливень. Время от времени он прекращался, и тогда я слышал, как храпит за стеной отец, как возится на кухне мама, как каркают и скачут по мокрым веткам деревьев вороны, устраиваясь поудобнее перед новым набегом дождя. Я думал о закрытии ярмарки, о том, как ливень мочит опилки, шатры, экспонаты, как рабочие разбирают аттракционы и грузят их в машины, как закрывают и увозят выставки пчел и оружия. Потом снял с полки том Всемирной энциклопедии на букву «П», почитал про пчел. В улье все было устроено идеально — упорядоченный мир, в котором пчелиную матку чтили, приносили ей жертвы. Если же этого не происходило, начинался сумбур и разлад. Как только пойду в школу, надо будет написать сочинение об улье, — хороший получится первый шаг, на меня сразу обратят внимание. Я заложил страницу карандашом, вернул том на место. Когда начнутся занятия и отец вернется к работе, а мама к учительству, мне станет полегче, поспокойнее.
Спустя какое-то время я услышал негромкий сонный голос отца, шлепки его обтянутых носками ступней по половицам. На кухне лязгали тарелки, сковородки, кастрюли. Мама говорила что-то, тоже негромко. «Рыба ищет где глубже…» — сказал отец. «…В лучшем из возможных миров…» — сказала мама. Я погадал, не заговорят ли они о деньгах за сиденьем машины, или о том, что случилось с револьвером отца, или о том, куда они ездили, или о раскрытом мамином чемодане в спальне. Я уже лежал, обдуваемый легким ночным ветерком, на кровати, изножье ее отсырело, под дверью светилась полоска коридорного света, и все эти мысли кружились в голове. Сначала родители были так близко от меня, а затем вдруг так резко отдалились, что я, боясь слететь на пол, вцепился в края матраса. Примерно так же я чувствовал себя, когда болел за несколько лет до того скарлатиной и все никак не мог проснуться до конца. Мама пришла, села рядом со мной, приложила мне к виску холодный палец. Отец стоял в проеме двери — высокий, темный. «Как он? — спросил отец. — Может, нам стоит отвезти его куда-нибудь?» «Все обойдется», — сказала мама. Я до подбородка натянул одеяло и сжался в комок.
Так я лежал, слушая, как ухает в темноте сова. Мне хотелось снова все обдумать. Но отогнать сон я уже не мог. Просто лежал, и мысли отлетали от меня.
26
— Ты ужинать-то будешь? — негромко спросила, склонившись надо мной, мама.
Стекла ее очков сверкали, ловя свет, горевший где-то у нее за спиной. Ладонь мамы лежала на моей щеке, пальцы пахли мылом. Она взъерошила мои волосы, сжала двумя пальцами, указательным и большим, ухо. Во сне я умудрился так запеленаться в простыню, что не мог сейчас и руками пошевельнуть. Ладони мои еще спали.
— Ты какой-то горячий, — сказала мама. — Не заболел? — Она подошла к изножью кровати, коснулась покрывала. — И дождь тебя поливал.
— А где Бернер? — спросил я, думая, что она сбежала.
— Поела и спать пошла.
Мама потянула раму вниз и закрыла окно.
— А папа?