На определенной стадии нашей жизни Бернер перестала плакать совсем, и мне начало казаться, что она просто не выносит слез и терпеть не может того, как они вынуждают людей — меня, в частности, — вести себя с ней. Вместо того чтобы лить слезы, она злилась. Однако сейчас я понял, что сестра плачет, — она коснулась мизинцем уголка глаза, да и грудь у нее ходила ходуном. Она не рыдала, не подвывала, даже не всхлипывала, как у нас с ней водилось в детстве. Я и сам-то не помнил уже, когда плакал в последний раз, — я покончил с этим раньше сестры. Мама не плакала вовсе. Вот отца мы один раз плачущим видели, он тогда смотрел по телевизору фильм о войне.
Я получил единственный шанс — внимание отца было приковано к Бернер — вернуть деньги под сиденье. Согнулся, словно завязывая шнурок на ботинке, вытянул конверт из джинсов и затиснул его в пустоту под сиденьем. Конверт выпал из моих пальцев, и в следующую секунду мне стало процентов на сто лучше и легче. Разогнувшись же и взглянув в зеркальце заднего обзора, я обнаружил, что отец снова сверлит меня глазами.
—
Бернер смерила меня оскорбленным и горестным, как будто я предал ее, взглядом и опять отвернулась к улице.
— Шнурок завязываю, — ответил я.
Приближалась наша улица. Ветер раскачивал в парке кроны ильмов и кленов, почти скрывавших от нас лютеранскую колокольню.
— Спроси-ка у твоей сестры, почему у нее глаза на мокром месте. — Отец протянул к Бернер руку, неловко потрепал ее по плечу. Она к нему не обернулась. — Я вот понятия не имею. Богом клянусь. Может, она
— Люди плачут потому, что они несчастны! — выпалила Бернер.
Наша машина сворачивала за угол парка.
— Несчастны? — Отца всегда поражали те, кто испытывал — все равно, по какому поводу — не те же чувства, что он.
Я снова взглянул в заднее окно. «Форд» с двумя мужчинами проехал мимо лютеранской церкви и повторил наш поворот. Отец вдруг резко сдал к бордюру, словно желая убраться с пути черной машины. «Форд» медленно проскользнул мимо. Сидевшие в нем двое смотрели на нас. Один говорил, другой кивал. Доехав до угла, автомобиль свернул к западной стороне парка и медленно покатил к Сентрал. Я наконец понял — это полицейские, но почему они преследовали нас, никакого представления не имел. Деньги за сиденьем мне даже в голову не пришли.
— Как по-вашему, кем были эти амбалы? — спросил отец, глядя, как «форд» выезжает на Сентрал. Он крепко сжимал руль. Желваки на его скулах шевелились, как если б он собирался сказать что-то еще.
Мы молча сидели в машине, стоявшей перед нашим домом. Ветер нес с тротуара на нашу лужайку белые конфетти, оставшиеся от лютеранского венчания.
— Может быть… — начал отец, но примолк, почмокал губами и улыбнулся, взглянув на Бернер, которая так и сидела, несчастная, глядя в окно. Отец посмотрел на меня, однако я не смог понять, каких слов он от меня ожидает. — Я хотел сказать, не исключено, что эти парни — мормонские миссионеры. Те тоже в костюмах и при галстуках шастают. Может, у них есть книга, которую они хотят дать нам почитать. Надо мне было остановиться, поговорить с ними. Могло получиться интересно. Тебе не кажется?
Ему хотелось, чтобы мы сочли тех двоих просто шутниками, не думали о них.
— Что скажешь, сестричка? — Отец заговорил на южный манер. Он полагал, что всем это нравится. Брови его поползли, подрагивая, вверх, он бросил на меня взгляд, говоривший, что мы с ним опять заодно, а Бернер нет. Мне этот взгляд всегда был по душе.
— Больше всего я хочу оказаться сейчас подальше отсюда, — скорбно сообщила Бернер. — В Калифорнии или в России.
— Такое желание, милочка, по временам возникает у каждого, — сказал отец. — Хотя у тебя и у вашей матери, похоже, чаще, чем у других. Вы бы поговорили об этом друг с дружкой.
Он снова повернулся ко мне. Я ждал продолжения, но отец лишь улыбнулся большой белозубой улыбкой, словно признавая, что сражение с Бернер он проиграл. Потом толкнул дверцу и вылез из машины, прибавив:
— Ладно, выбирайтесь наружу. Насиделись мы уже здесь и шут знает какой ерунды нагородили.