Лилит мимолетно появляется и в различных других эзотерических текстах того периода, но всегда лишь как вспомогательный персонаж и никогда — как заклинаемое потустороннее существо. Например, датский люциферианин Бен Кадош, уже упоминавшийся в этой главе, в своей брошюре «Заря нового утра» (
«Протомученица женской независимости»: Лилит становится кумиром феминисток
Ближе к концу XIX века Лилит превратилась в феминистский символ, не утратив при этом своей связи с дьяволом. С некоторыми примерами этой метаморфозы мы познакомимся ближе в главах 7 и 8. В этот период начали появляться в большом количестве критические научно-популярные исследования иудейской и христианской идеологии как мифологии. Как правило, авторы этих публикаций указывали на несообразности в этих традициях и богословских учениях, часто выбирая довольно язвительный тон и порой символически становясь на сторону Сатаны и его пособников. Объяснялось это главным образом тем, что авторы исследований поддерживали прогрессивные идеи и науку, а иудео-христианская традиция связывала эти вещи с чем-то бесовским. Например, у Монкьюра Дэниела Конуэя в «Демонологии и преданиях о дьяволе» (1878, второе, исправленное и дополненное издание — 1880) мы находим хвалебный отзыв о Лилит — «этой инфернальной Мадонне», ставшей в качестве первой феминистки «протомученицей женской независимости»[274]. Сохраняя насмешливый тон, Конуэй рассказывает, что Ева была создана лишь после бегства Лилит из рая — из‐за того, что Адам не пожелал признать первую жену ровней. Еву пришлось сделать «из Адамова ребра — чтобы не возникал вопрос о ее самостоятельности и чтобы больше никогда не поднимался трудный вопрос о женских правах»[275]. Дальше он рассказывает о том, как Лилит, отвергнув Адама как шовиниста, убежденного в мужском превосходстве, стала женой Сатаны/Самаэля, из‐за чего «можно предположить, что Лилит обрела в нем радикального сторонника женского равенства, вопрос о котором она поставила в Эдеме»[276]. Иными словами, Сатана представлен здесь приверженцем феминизма, и его передовая позиция резко контрастирует с «совместной тиранией Бога и мужчины»[277].
Следует отметить, что сам Конуэй, как явствует из его автобиографии, в целом сочувствовал идеям эмансипации по крайней мере начиная с 1850‐х годов, а еще поддерживал связи с суфражистками вроде Элизабет Кэди Стэнтон, которую сделало знаменитой издание «Женской Библии» (см. главу 3)[278]. Вначале Конуэй был священнослужителем, а потом отвернулся от христианства и стал исповедовать антропоцентрическую форму трансценденталистского вольномыслия[279]. Феминистская позиция Конуэя проявляется в полной мере в его книге «Демонология», когда он пишет о мужчине, «установившем сегодня неестественное и несправедливое господство над женщиной», и утверждает, что «когда мужчина сумеет устроить себе такой дом и сад, которые не будут тюрьмой, и где знание не будет запретным плодом, Лилит не придется искать свободу, бунтуя против его общества»[280]. Еще он указывает, что, «подобно Лилит, женщины становились дьяволовыми невестами повсюду, где им не хотелось всю жизнь просидеть дома за прялкой и над колыбелью»[281] [282]. Наконец, он делает следующее заявление, которое со временем окажется вполне пророческим: «Если бы существовал орден раввинов-женщин, легенда о Лилит наверняка претерпела бы очевидные изменения: она могла бы предстать героиней, полной решимости избавить свой пол от рабства у мужчин»[283] [284].
Другое изображение Лилит как протофеминистки (на пути к освобождению взявшей в помощники Сатану) создала Ада Лэнгуорти Колльер (1843–1919) в поэме (длиной более сотни страниц) «Лилит: легенда о первой женщине» (1885), которую современники называли лучшим произведением писательницы[285]. Заглавная героиня поэмы дерзко говорит Адаму:
Пока Лилит еще не совсем готова бунтовать против Бога — она даже этим объясняет, почему не может подчиниться Адаму: «Я Богу одному / Обет давала; и верна я лишь ему»[288]. Она заявляет, что Бог заповедал им: «Господствуйте на равных / Над всякой тварью сущей»[289]. По ее мнению, именно Адам нарушает этот уговор с Богом. И все же после бегства от упрямца мужа, настаивающего на своем превосходстве над женой, Лилит вступает в близкие отношения с Сатаной (который фигурирует в поэме под своим исламским именем — Иблис)[290]. Он обращается к ней с речью, в которой перефразированы слова Мильтонова Люцифера о превращении Ада в Рай: «Где ты, я знаю, / Там и Рай»[291]. Хотя в начале поэмы Лилит явно знала о Боге (и о том, как он сотворил мир), она спрашивает Сатану, кто создал все эти чудеса, которыми полон мир, и тот отвечает: «Моим врагом / Он был — и остается»[292]. Она еще сомневается, стоит ли полагаться на Сатану, потому что боится снова утратить независимость, и говорит ему: «Ты, как Адам, быть может, / Сковать цепями вольную захочешь»[293]. Он заверяет ее, что такого ни в коем случае не произойдет, и чтобы подтвердить правдивость своих слов, высекает их в камне, после чего они сочетаются браком[294].
Проходит время, и в Лилит просыпается страстная жажда материнства, она начинает завидовать Еве, забеременевшей от Адама. Сатана решает унять эту страсть, заново пробудив в Лилит ненависть к деспоту Адаму. Так прорывается наружу темная сторона его личности (в остальном он оказывается нежным и любящим супругом):
Потом Лилит крадет у Евы ребенка[296]. Позже, когда дитя заболевает, она решает вернуть его матери, надеясь, что та сумеет вылечить его[297]. В поэме Лилит — похитительница детей — предстает вовсе не злобным созданием: на отчаянный поступок ее толкнула невостребованная материнская любовь.
Провокационность поэмы Колльер заключалась и в изображении Сатаны поборником равноправия (им движет не только ненависть к Богу, но в той же мере и любовь к Лилит), и в изображении Лилит положительной героиней, стремящейся к гендерному равенству. С Адамом — избранником Бога — эта цель навсегда осталась бы для нее недостижимой. Сатана же охотно и без малейших попреков предоставляет ей вожделенное равноправие, и таким образом они с Лилит становятся своего рода эталонами феминизма. Сатана даже высекает в камне свое обещание соблюдать принцип равенства полов. Судя по страстным речам против мужского господства, которые позволено произносить Лилит, когда она оспаривает власть Адама над ней, можно заключить, что сама Колльер сочувствовала феминистическому движению. Однако доподлинно это не известно, так как дошедшие до нас биографические сведения о ней скудны. Колльер родилась в состоятельной семье, выросла в семейном особняке в городе Дубьюк, штат Айова, и до семнадцатилетнего возраста посещала школу (то есть получила нетипично основательное для женщины того времени образование). Она вышла замуж в двадцать пять лет и родила единственного сына. С отрочества она писала для разных периодических изданий очерки, рассказы и стихотворения. Кроме того, она опубликовала несколько романов[298]. Хотя и не сохранилось никаких определенных свидетельств, которые указывали бы на ее симпатии к феминизму, все же, судя по размышлениям, изложенным в ее поэме «Лилит», вывод о подобных наклонностях почти напрашивается.
Образ Лилит подхватили, чтобы использовать его в таких специфических целях, не только сторонники женской эмансипации. У Говард Глиндон (настоящее имя Лаура К. Р. Сиринг, 1840–1923) в стихотворении «Освобождение Лилит» (
До этого в художественном образе Лилит еще никогда так прямолинейно не выражались идеи современной социальной и гендерной политики. В следующей строфе автор утверждает, что судьба бесприютной отщепенки должна послужить предостережением для всех женщин:
Наконец, в стихотворении внушается мысль, что, когда женщина восстает против патриархального порядка и общественных условностей и не почитает своим первым долгом слушаться мужа, она бросает вызов самому Богу, отвергает христианскую веру и действует заодно с силами тьмы:
Конечно, это следовало понимать как суровое осуждение: перед нами классический пример демонизированного феминизма. Объединяет же рассмотренные тексты Конуэя, Колльер и Глиндон (и им подобные) то, что все они изображают Лилит феминисткой (будь то в положительном или отрицательном смысле)[302].
Целование дьяволова зада: фольклор, суды над ведьмами и «Молот ведьм»
Как уже упоминалось выше, согласно некоторым народным поверьям, задокументированным в XIX веке в скандинавских странах (хотя, вероятно, они отражали гораздо более древнюю традицию, которая, скорее всего, выходила далеко за пределы Скандинавии), Сатана иногда выступал помощником женщин, облегчая им родовые муки или же избавляя их от нежеланного ребенка[303]. В первом случае помощь, конечно же, была нарушением запрета — и не только из‐за инфернального пособника, а еще и потому, что муки при родах являлись частью наказания, наложенного на Еву самим Богом (Быт. 3: 16), и потому считалось, что женщинам положено безропотно терпеть их как напоминание о проступке первой женщины. Потому, например, в шведском фольклоре часто рассказывалось о женщинах, которые, используя колдовские средства, избегали надлежащих родовых мук и несли за это наказание: их сыновья становились оборотнями[304]. В датском фольклоре встречаются предания, в которых это же предупреждение сочетается с идеей, что применяемый метод облегчения боли требует настоящего ритуального взывания к дьяволу[305]. Изредка у крестьян бытовало представление о женщине как о создании дьявольском — в самом буквальном смысле. Один из примеров — карельское предание о том, как Сатана сотворил женские половые органы, ударив женщину между ног топором[306]. Между тем практика заключения настоящих, недвусмысленных сделок с дьяволом (в некоторые эпохи и в некоторых странах это явление было действительно на удивление широко распространено) оставалась исключительно мужской прерогативой, — по крайней мере, не в фольклоре, а в реальной жизни[307].
Ранние (начала Нового времени) обвинения в колдовстве, как их формулировали церковные власти, содержали утверждения о союзе с Нечистым — и охота на ведьм, как хорошо известно и как признано всеми специалистами по этой теме, была нацелена главным образом на женщин: в большинстве регионов Европы не менее 75 % обвиненных составляли женщины[308]. Однако относительно того, было ли истинной причиной подобного пропорционального распределения женоненавистничество, по-прежнему ведутся жаркие споры. Статистика недвусмысленно гласит: колдовством нередко занимались и мужчины: в России и в Эстляндии именно они и составляли большинство обвиненных. Тем не менее эти две страны в данном случае являют собой исключения из правила: почти по всей остальной Европе ведьмами чаще всего оказывались женщины. Однако можно заметить, что на процессах свидетелями обвинения часто выступали тоже женщины, и некоторые исследователи высказывали предположение, что нередко обвинения в колдовстве возникали просто из‐за ссор между женщинами[309]. Марианна Хестер довольно убедительно доказала, что такие доводы выглядят попыткой переложить вину с мужчин и выставить охоту на ведьм какой-то женской междоусобной враждой. Она пишет, что скорее следует видеть в ней «следствие общих патриархальных порядков», при которых «женщины часто оказывались в положении блюстительниц нравственности, осуществлявших надзор за другими женщинами» в силу «различных идеологических, материальных и психологических факторов, подталкивавших их к этому»[310].
В середине XIV века начало формироваться представление о тайном обществе ведьм-дьяволопоклонниц, заключивших настоящий союз с Люцифером. В дальнейшем эти идеи нашли четкое выражение в письме папы Евгения IV (у власти в 1431–1347 гг.) инквизиторам[311]. Гонения на мнимых ведьм происходили волнами. Во Франции и Германии период их активного преследования пришелся на 1480‐е годы, а в 1560‐е прокатилась вторая волна, захлестнувшая заодно Швейцарию и Англию. На заре следующего столетия произошла новая вспышка, на сей раз перекинувшаяся на Фландрию и Шотландию, и, наконец, около 1620 года пришла последняя волна, которая обрушилась сразу на многие страны Европы и продолжала бушевать вплоть до последней четверти столетия. После этого фиксировались лишь отдельные случаи преследований, среди которых были и знаменитые — в частности, процессы 1692 года в Сейлеме (штат Массачусетс). Ввиду значительных региональных различий и особенностей трудно найти какие-либо всеохватные объяснения происходившему[312]. Однако, как доказали Бенгт Анкарлоо и Густав Хеннингсен, преследования ведьм в Европе имели так много общих черт (например, они происходили между 1450 и 1750 годами, опирались на связную богословскую и юридическую доктрины, и большинство обвиняемых составляли женщины), что их следует рассматривать как более или менее единое явление[313]. И все равно не следует забывать мудрые слова Робина Бриггса: «К любым попыткам предположить, что имеется одна-единственная причина, или даже одна главная, являющаяся скрытой разгадкой тайны, следует относиться с величайшим подозрением»[314]. Итак, женоненавистничество тоже не может считаться такой разгадкой; и все же представляется разумным расценивать негативное отношение к женщинам в тот исторический период — как в ученой, так и народной среде — как важный элемент этой головоломки.
Распространению тревожных страхов перед женщинами, якобы чаще всего вступающими в тайные сатанистские секты, вероятно, способствовали бытовавшие в начале Нового времени общие представления о женщинах как о существах распутных, непредсказуемых и подверженных страстям[315]. В Средние века и на заре Нового времени повсеместно господствовало мнение, что женщинам свойственны грубая чувственность и повышенные сексуальные аппетиты, и лишь в XVIII веке начала укореняться противоположная идея — о сексуальной пассивности женщин. Светские судьи и религиозные власти, причастные к судам над ведьмами, утверждали, будто на поклонение дьяволу женщин толкает именно распутство — ведь на ведьмовских шабашах, похожих на оргии, они могут сполна утолить сжигающую их похоть[316]. Типичные признательные показания ведьм были на удивление однообразными в течение всего периода охоты на них и во всех странах. Обвиняемые непременно рассказывали, будто справляли так называемый шабаш (это слово — искажение еврейского «шабат» — свидетельствовало еще и о примеси антисемитского навета), где вместе с другими ведьмами (или колдунами) совершали обряды, переворачивавшие вверх дном привычные христианские обычаи: например, плясали задом наперед или задирали головы кверху, вместо того чтобы опускать их в знак почтения. Словом, шабаш — каким воображали его ученые мужи — изображал некий антимир, пространство, где все выворачивалось наизнанку[317]. Один из перевертышей заключался в том, что эти черные мессы якобы проводились женщинами — а не священниками-мужчинами, как полагалось в христианских церквях.
Как подчеркивает Марианна Хестер, важно помнить, что по меньшей мере одним из нескольких значимых аспектов тогдашней веры в колдовство была ее функция «гендерно-дифференцированной идеологии, обслуживавшей интересы мужчин внутри патриархально устроенного общества». Однако сама Хестер оказывается в опасной близости от выдвижения монокаузального объяснения, когда заявляет, что охоту на ведьм следует отнести прежде всего к категории «механизмов общественного контроля над женщинами», особенно над теми, кто не соответствовал «идеалу тихой и послушной жены»[318]. Действительно, образ ведьмы являет собой полную противоположность образу доброй христианки, идеальной супруги и матери, и нетрудно увидеть (следуя аргументу Хестер), что гонения на ведьм служили для поддержания общепринятых стандартов правильного поведения для женщин[319]. И все равно мы бы не хотели заходить настолько далеко и сводить сущность охоты на ведьм исключительно к этой функции. Тем не менее как минимум с одним простым фактом, приводимым Хестер, трудно поспорить, а именно с ее словами о том, что «установление связи между колдовством и женщинами было выгодно мужчинам, потому что наделяло их более высоким нравственным и общественным статусом по сравнению с женщинами»[320].
Развитие печатного дела в конце XV века только усилило веру в сатанинские ведьмовские культы, потому что теперь среди грамотного люда можно было быстро распространять протоколы судебных процессов и использовать их на новых допросах и судах. Начали появляться и различные руководства по охоте на ведьм. Теперь приводимые в этих руководствах заявления, подкреплявшие характеристики мнимых ведьмовских сект, обвинители желали услышать и из уст самих обвиняемых, поскольку описания в руководствах воспринимались как достоверные факты. Этот жанр, постоянно самовоспроизводясь, пополнялся все новыми книгами том же духе. А затем их авторы могли заявлять, что сильное сходство между описанными случаями служит доказательством того, что опасные сатанисты плетут свои козни по всей Европе[321]. В более поздние времена, бесспорно, самой знаменитой из этих первопечатных книг стал «Молот ведьм» (