Был один момент, вызвавший замешательство среди российских юристов, трудившихся под руководством Сперанского над составлением Свода законов. Наполеоновский Кодекс разделял все вещи на две категории: частная и национальная собственность. Последняя далее подразделялась на domaine public (общественную собственность) и domaine de l’État (государственную собственность)[147]. Можно ли было найти что-то подобное в российских законах? Если domaine de l’État отсылала к «казне» и «государственным имуществам», то что составляло domaine public, или res publica, и кто являлся субъектом права собственности в этом случае? Мог ли «народ» быть термином, соответствующим французскому понятию «нация» (nation)?[148] Эти вопросы впервые появились в 1826–1832 годах при составлении Свода законов, первого российского Гражданского кодекса, и затем, как мы увидим, они продолжали оставаться актуальными и в начале ХХ века при обсуждении вопроса о пересмотре кодекса. На самом деле дискуссии о границах государственной собственности ставили вопрос о природе самодержавного государства – проблема, которую Янни Коцонис определил как выбор между «ограниченным» и «всеобъемлющим» (инклюзивным) пониманием государства (первое представляет государство как независимое действующее лицо, последнее – как включающее в себя общество)[149].

Как выразил в переводе на русский эту неопределенность с государственной/общественной собственностью Сперанский, бывший директором Комиссии составления законов и автором Свода законов гражданских (10‐го тома Свода законов)? Возможности заимствования из французского Гражданского кодекса были ограничены двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что Екатерина Великая установила режим частной собственности на предметы общего пользования, и, во-вторых, самодержавным политическим строем. Первое обстоятельство помешало Сперанскому назвать свободными от частной собственности реки, озера и другие общие объекты. Второе противоречило принципу установления власти общества над объектами общего пользования. Таким образом, эти объекты оставались формально в частном владении: если река протекала через чью-то землю, то владелец этой земли имел полное право использовать воду этой реки; если его земля граничила с рекой, то он владел половиной реки; он мог рубить деревья, добывать полезные ископаемые (или отказываться это делать), мог охотиться, ловить рыбу и устраивать археологические раскопки на своей собственной территории без государственного контроля[150].

Пытаясь согласовать с буквой российского закона теорию и здравый смысл, Сперанский ввел элементы общественной власти над природными ресурсами в статью о государственной собственности. Наряду с передачей землевладельцам «права полной собственности» на землю, реки, озера и дороги, Сперанский перечислил те же объекты как принадлежащие государству. Формулировка статьи о государственной собственности (ст. 406) иллюстрирует эту путаницу. С одной стороны, эта статья провозглашала:

Эта статья позже вызвала большую полемику. Во-первых, оставалось непонятным, кто в конце концов был собственником великих русских рек, таких как Волга и Днепр, – частные собственники или государство? Во-вторых, конфликт вызывало использование в этой статье двух разных терминов для обозначения государственного имущества – как собственности «государства» и «казны». В обоих случаях объекты, находящиеся в собственности, не были четко обозначены и не была определена сущность «государственной» собственности как отличающейся (если вообще отличающейся) от «казенной». Эта размытость понятий в российском законодательстве серьезно повлияла на развитие государственной собственности. Со временем, особенно к началу ХХ века, неопределенность в вопросе о собственности привела к возникновению множества споров о том, насколько обширны права государства[152]. На самом деле эта размытость понятий была связана не только с нерешительностью законодателей, но также и с трудностями определения статуса «государства» при самодержавном режиме. Понимать ли под государством бюрократическую систему управления во главе с самодержцем или же сообщество людей под его скипетром? Было ли государство управляющим или собственником?[153]

Конечно, верховное право Российского государства, как оно определено в Своде законов, не было эквивалентно французскому domaine public[154], что не удивительно, учитывая разницу в политических режимах: власть французского государства над общественной собственностью (право управлять общими ресурсами от имени[155] народа) базировалась на понятии политической нации[156]. И в то время, и позже идея национального суверенитета оставалась глубоко чуждой российскому самодержавию. Радикальные взгляды Куницына о «народе» как собственнике страны не были распространены среди правоведов. Однако если мы не ограничимся учебниками по гражданскому праву, а посмотрим немного шире, то обнаружим, что понятие «общественной собственности» на леса и литературные произведения использовалось с целью ограничения произвола частных владельцев. В первой половине XIX века сформировались и удивительно быстро развились институты гражданского общества в России – аристократические салоны, литературные кружки, научные общества и ассоциации. Общество начало заявлять права на владение вещами общественного значения или по крайней мере на контроль над их использованием. В этом смысле идея общественной собственности становилась популярной. Пример европейского законодательства также сыграл свою роль в продвижении понятия общественной собственности: не удивительно, что в 1847 году Александр Иванович Бутовский, один из первых российских политэкономистов, предложил классифицировать государственную собственность на основании не Свода законов Российской империи, а римского права и французской системы: он разделил государственную собственность на «общественную собственность» (ager publicus) и dominia (domaine de l’État)[157]. К сожалению, Бутовский не объяснил, как эта классификация могла работать на российской почве.

Теоретическая противоречивость понятия «государственная собственность» была только одним из многих препятствий для определения государственного имущества. Еще больше путаницы происходило от того, что почти половину «государственных земель» населяли государственные крестьяне. Это сословие, созданное Петром I посредством объединения многих категорий свободных сельских жителей, было очень разнородным, и позиция государства по отношению к этим землям оставалась неясной: крестьяне жили на этих землях веками, но означало ли это, что они имели на них право? В течение XVIII столетия правительство не раз отвергало попытки рассматривать эти земли как крестьянскую собственность, однако иногда оно было вынуждено уступать давлению дворян, желавших купить участки на этих землях[158]. Практика раздачи или продажи дворянам земель, населенных государственными крестьянами, означала, что государство рассматривало эти земли как свою отчуждаемую собственность. Но в определении статуса населенных крестьянами государственных земель оставалась большая неясность[159], что привело к спорам при обсуждении реформы государственной деревни. Разработанные в 1820–1830‐х проекты стремились дать государственным крестьянам гражданские права, соответствующие статусу свободных подданных и право на наследственное владение землей[160]. Реформа государственной деревни, проведенная Киселевым в 1837 году, исходила из несомненного права собственности государства на все земли государственных крестьян[161], хотя при этом оставалась неопределенной правовая природа связи крестьян с землей, находившейся в их пользовании (но вопрос о ней не считался важным, поскольку государство, как считалось, должно было позаботиться о неотложных нуждах сельского населения).

Неслучайно окончательная институционализация государственной собственности и образование Министерства государственных имуществ последовали сразу после публикации Свода законов (1832), который, хотя и не без противоречий, установил границы государственной собственности. Первый российский Свод гражданских законов подробно определил права собственности и описал в деталях их передачу[162]. Таким образом, собственность была институализирована и по крайней мере отчасти (под влиянием антилиберальной идеологии николаевского правления) потеряла ореол священности и интимности. Эта «нормализация» собственности позволила Сперанскому узаконить практику экспроприации и установить право государства отчуждать собственность для общественных нужд. Правила экспроприации появились вовремя: в 1834 году правительство приступило к строительству первой российской железной дороги из Санкт-Петербурга в Царское Село, что требовало отчуждения земель[163]. Начиная с 1830‐х правительство обращается к этому механизму конфискации все чаще.

Свод законов стал важной вехой в развитии права собственности, однако, как это случается со всеми законами, он быстро устарел. Среди перемен, затронувших систему права собственности, возможно, самым значительным было изменение границы, разделяющей частную и публичную сферы. Под влиянием множества факторов – экономического развития, растущей популярности естественно-научных знаний, национализма – общество начало заявлять свои права на ресурсы, которые манифестом Екатерины Великой и последующим законодательством были сохранены за частными владельцами. Представление о собственности как абсолютной и неотчуждаемой стало особенно быстро разрушаться после освобождения крестьян в 1861 году. Однако первые нерешительные и слабые атаки на частную собственность были заметны еще в 1830‐х годах. Идея неприкосновенной частной собственности, кажущаяся такой бесспорной, начала постепенно разрушаться.

Неслучайно первые попытки ввести понятие «общественная собственность» касались лесов, отданных Екатериной II дворянам в неограниченное владение. Беспокойство о судьбе российских лесов, к которому подтолкнуло обсуждение лесной проблемы в Германии, привело к сомнениям в преимуществах частной собственности. С 1830‐х годов специалисты, получившие в России и Европе образование в области лесного хозяйства, стали выступать против частного владения лесами. Нападки на частную собственность в России начались в то время, когда в Европе радикальную критику этого института развернули социалисты; но в России они направлялись профессиональной элитой, подготовленной в государственных учебных заведениях.

«…если просвещенный абсолютизм создал свободу, то конституционное государство создало лесное рабство; первое государство исходило из рационалистических соображений о необходимости раскрепощения населения, второе исходило от практической необходимости, от задач утилитарной политики во имя великого будущего того же населения»[164]. Это описание развития лесного законодательства принадлежит Николаю Ивановичу Фалееву, профессору права Петербургского лесного института, который позднее стал автором первого советского закона о лесах. В нем точно отражена эволюция права частной собственности на леса в Европе и России с конца XVIII до начала ХХ века. Хотя Россия отставала от Европы по части конституционного правления, она преуспела на стезе «лесного рабства», то есть в деле защиты лесов, что подразумевало значительные ограничения права частной собственности.

Статус лесов в Европе в течение XVIII–XIX веков существенно менялся. Французская революция ликвидировала огромные лесные владения короля и поставила вопрос о совместимости частной собственности на лес с правлением народа: на данном этапе дилемма была разрешена в пользу частных собственников. В начале XIX века во всех европейских странах (менее всего в Пруссии) было заметно стремление к приватизации лесов. В 1820‐х годах французское правительство признало необходимость охраны лесов от чрезмерного их использования, и в 1827 году приняло закон, установивший необходимость получения разрешения на рубку леса, а затем и другие ограничения на лесопользование. К середине XIX века почти все европейские страны ввели ряд ограничений на использование лесов, находившихся в частном владении, а в следующих десятилетиях это «лесное рабство» расширилось и укрепилось. Правительственная политика основывалась на мнении экспертов. Обвинения специалистов лесного хозяйства в адрес необразованных жителей, разрушавших лес как природную защиту от наводнений и оползней в горах, и кампания интеллектуалов (главным образом писателей и художников) против разрушения природы – все вместе привело к утверждению представления о лесе как о «законном предмете государственного вмешательства»[165]. В отличие от других сфер экономики, уступивших влиянию новых идей о частной собственности и экономическом индивидуализме, лесное хозяйство сохраняло свой «государственнический» камералистский дух[166]. Европа была на удивление едина в этом движении к государственному контролю в лесном управлении, за исключением Великобритании, которая присоединилась с некоторым опозданием. Конечно, угроза исчезновения лесов в Швеции и Франции, например, была различной, так же как практика использования древесины и структура прав собственности, однако авторы законов о защите лесов в различных странах единодушно отстаивали необходимость обеспечения возобновляемости лесных ресурсов и централизации управления лесами, при этом недоверчиво относясь к частным и местным инициативам.

Как на этом фоне выглядит развитие собственности на лес в России? Благодаря огромным лесным массивам, проблема излишней вырубки не стояла в России так остро, как в Центральной Европе. Но и здесь прижилась та самая идеология охраны лесов, которая была импортирована вместе с европейской наукой, а не вызвана реальной опасностью уничтожения лесов. Начиная с 1830‐х правительство посылало выпускников Лесного института в Берлинскую лесную академию и школы лесничих в Пруссии и Саксонии, чтобы они могли продолжить свое образование и познакомиться с образцовым лесным хозяйством[167]. Германия в то время была признанным лидером лесоводства в Европе, и Россия – не единственная страна, подпавшая под влияние германского лесоводства[168]. Первое поколение российских лесоводов было обучено германскими профессорами, работы которых были переведены на русский и служили учебниками и источниками для составления инструкций.

Европейская наука о лесах и тамошние общественные дискуссии о лесах повлияли на российскую мысль и управление глубоко, но неоднозначно. Как признавали позже многие российские специалисты по лесному хозяйству, полученные за рубежом научное знание и специальные навыки были необходимы. Но в дополнение к этому профессиональному знанию российские лесоводы, лишенные на первом этапе своей карьеры опыта работы в области управления родными лесами, привозили из Европы величайший страх перед «умиранием лесов» (Waldsterben[169]). В 1830–1840‐х годах российские публицисты и ученые начали выражать озабоченность судьбой лесов России[170], обращаясь при этом зачастую к ужасающей картине облысевших французских Альп или вырубленных лесов Германии и предсказывая такое же будущее России. Повторяя за европейскими лесными специалистами, российские лесоводы критиковали частных собственников за беспечное использование лесов, которое могло привести к исчезновению лесов во всей стране. Действительно, охрана лесов была насущной задачей для России, имевшей наибольший лесной массив в Европе, а также и наибольшую территорию, лишенную леса, – в степных районах лесистая зона составляла менее одного процента[171]. Тем не менее боязнь исчезновения лесов в России не была основана на каких-либо статистических данных (которые было вообще трудно получить). Людвиг Валерианович Тенгоборский (Ludwik Tęgoborsky), российский экономист и статистик польского происхождения, автор знаменитого статистического описания Российской империи, опубликованного в начале 1850‐х, отмечал, что «жалобы и опасения, выражаемые часто на недостаток леса… вообще преувеличены»[172]. Создание мифа о гибели лесов было важным риторическим ходом в попытке установить власть лесоводов и государства и заставить российских помещиков, владевших лесами, использовать их разумно.

В то время как лесные массивы сокращались, заметно было и движение в обратном направлении. Насколько хорошо управлялись леса, зависело от состоятельности и образованности помещиков и в целом отражало уровень хозяйственной культуры российской деревни. Те немногие «просвещенные помещики»[173], которые читали журналы по сельскому хозяйству и лесоводству, также заказывали в Европе самые современные машины и механизмы, выращивали новые сорта зерновых и овощей и обычно хорошо заботились о своих крепостных и о своих лесах. Они нанимали профессиональных лесников для управления лесами, посылали своих крепостных изучать лесное дело в лесные учебные заведения России и даже в германские университеты (такой была карьера Александра Ефимовича Теплоухова, крепостного семьи Строгановых, который позже стал известным лесоводом и автором первого руководства по лесоустройству[174]) или сами изучали лесоводство и затем применяли свои знания на практике. Успех частных начинаний был особенно поразителен в южной степи: помещики при поддержке Общества сельского хозяйства Южной России смогли вырастить леса на песчаной почве в очень неблагоприятных климатических условиях Херсонской и Харьковской губерний. Василий Яковлевич Ломиковский, лесовод и помещик из Полтавской губернии, один из родоначальников степного лесоводства, первым использовал лесные полосы для защиты своих пахотных земель от засухи и песка в степи. Согласно историку российского лесоводства Ивану Мельникову, Николай Васильевич Гоголь во втором томе «Мертвых душ» изобразил Ломиковского в образцовом хозяине Константине Костанжогло[175]. Возможно, лесоводы забили тревогу преждевременно. Почему же частное владение лесами стало предметом такой горячей критики?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно обратиться к более широким спорам об ограничении собственности и власти. Установление принципа абсолютной частной собственности в конце XVIII – начале XIX века породило соблазн использовать риторику собственности для обоснования неограниченной власти землевладельцев над людьми, находившимися под их контролем. Однако эта же логика вела и к противоположному выводу. В ряде проектов и записок о судьбе крепостного права российские юристы и экономисты попытались опровергнуть мнение, что крепостные принадлежали своим господам по праву собственности. Критикуя в 1821 году практику покупки крестьян без земли, яростный защитник частной собственности Н. С. Мордвинов указал на существенную разницу между владением материальными объектами и «правом начальства» над крепостными, которое «имеет свои пределы» и, как он утверждал, должно быть описано как зависимость, а не «собственность»[176]. В этих рассуждениях можно обнаружить определенную схожесть с аргументами в защиту лесов[177]. Конечно, никто не сомневался в том, что помещики «владели» своими лесами, но из‐за особой природы лесов (которые растут медленно и нуждаются в уходе) и их большого значения для национальной идентичности, они, как многие считали, должны рассматриваться отдельно от других предметов движимого и недвижимого имущества. В этом смысле критика своевольного отношения к лесам была схожа с критикой крепостничества. Позже освобождение крестьян подняло и вопрос об охране лесов.

Давайте послушаем аргументы за пересмотр права собственности на леса, как они звучали в 1830‐е годы. Во вступительной статье первого номера «Лесного журнала», издававшегося Обществом для поощрения лесного хозяйства с 1833 года[178], граф Александр Григорьевич Кушелев-Безбородко, необычайно богатый аристократ, блестящий государственный деятель и меценат в сфере образования, доказывал, что права собственности помещиков в отношении лесов были по сути своей ограничены. В его описании право собственности на лес зародилось тогда же, когда началось постепенное разрушение человеком природного богатства лесов. Уничтожение лесов вызвало к жизни искусство лесоводства, следовательно, право владеть лесами может быть определено не только через субъект владения (частный владелец или государство), но также в соответствии с происхождением леса: нужно разделить лес, выросший «без всякого труда и попечения», и леса, «восстановленные и вновь разведенные» человеком. Первая категория природных лесов – «общественная собственность, достояние не токмо временных владельцев, но и всего потомства»; тогда как «владельцу может принадлежать право располагать безотчетно лесом им насажденным и возвращенным»[179]. Таким образом, в интерпретации Кушелева-Безбородко общество как законный собственник лесов, «природой возлелеянных и не требовавших трудов человеческих рук в течении многих столетий», было суммой поколений: бренное человеческое существование соответствовало частной собственности, а долговечность общества – общественной. Этот мотив – ответственность перед будущими поколениями как основа для ограничения частной собственности – много раз появлялся в риторике охраны лесов, а позже – археологических и архитектурных памятников.

Другой довод – что право частной собственности ограничено продуктами человеческого труда, тогда как «природные» объекты публичны – часто появлялся при обсуждении прав собственности на леса, реки и даже авторского права. Например, в 1838 году Департамент водяных коммуникаций, обосновывая свое требование, чтобы публичные водные сообщения были открыты и доступны для навигации, указывал, что реки в своем природном состоянии существовали с доисторических времен, задолго до появления права частной собственности. Реки, поскольку они созданы природой, не могут быть отданы во власть «произволу» – указывалось в записке департамента[180]. По сути это была новая версия концепции частной собственности Локка, согласно которой труд человека являлся основанием частного присвоения природных богатств. В позитивном смысле эта концепция, например, утверждала право писателей на их работы. В негативном (в отношении частных собственников) эта концепция устанавливала власть общества над природными ресурсами – лесами и реками – или, в случае литературных трудов, право общества на владение литературными произведениями после истечения срока авторского права, что аргументировалось влиянием национального культурного наследия на формирование навыков, стиля и идей автора.

Кушелев-Безбородко в своих «Рассуждениях о необходимости охранения владельческих лесов от истребления и о пользе правильного леса» изобразил последствия сокращения лесов в Европе и указал, что правительства иностранных государств уже приняли меры для ограничения права частной собственности, тогда как «наше благотворное правительство употребляет меры убеждения и поощрения к сбережению лесов». Пример иностранных государств подтверждал, что дискурс «нравственного» права на «умеренное» использование природных ресурсов мог непосредственно перейти в действующее законодательство, и возможные ограничения были бы вполне ощутимы. Чтобы избежать таких последствий, помещики должны ввести рациональные принципы управления лесами, что включало в себя картографирование, защиту леса и обеспечение производства древесины в стране.