– Вы права не имеете!!
– Не вам рассуждать о моих правах. Прохор Феагнеевич! Сведите девицу вниз.
– Вы…
– Веди себя смирно, милая, – писарь звякнул у пояса ключами.
Юля, пылая от негодования, все же пошла за ним.
Заключенных никогда не содержали в здании блау-роты. Для этого использовались пустые кельи Бернардинского либо Доминиканского монастырей. Но подвал имелся. И писарь по просьбе Айзенвальда сумел его подать выразительно и просто. Освещенные тусклым фонарем сырые каменные стены, голый топчан, наручники на столе. И с писком метнувшаяся под ноги крыса.
Девица взвизгнула. Как и планировалось.
– Присаживайтесь, панна Легнич, – вежливо предложил Айзенвальд. Она бросила взгляд на окружающее, содрогнулась и села.
– Прохор Феагнеевич…
– Панночка, ручки, прошу, – писарь открыл наручники.
Юля вздрогнула, позеленела и осунулась по стене.
– Ну вот, ну хорошо, – бормотал писарь ласково, обрызгивая паненку из жестяного чайника.
Генриху же было смешно и досадно. Мог бы и учесть, что девицы такой комплекции часто страдают грудной жабой[42], ладно, не померла. А с другой стороны, стоило Юлю за все ее выверты примерно наказать. Не повезло Антониде с сестрой.
– Будем дальше запираться?
– Никакой организации не знаю.
– Положим. Расскажите-ка мне про своего дядю.
– Он умер, – Юля платочком отерла лицо.
– Не так быстро. Прохор Феагнеевич…
Писарь вынул перо, чернильницу и толстую стопку бумаги.
– И что со мной будет? – спросила панна Легнич жалобно.