Отставной генерал вышел из дома на шумную виленскую улицу, но и там тренированный разум продолжал работать, перебирая варианты. Лавина необъяснимых смертей не обрывалась с последним днем масленой, когда, по уверениям пана Борщевского, власть Морены заканчивалась до следующей зимы. Она продолжала нарастать. Либо древние законы переставали действовать, либо эстафету Морены перенимала какая-то другая сила, и следовало возвращаться к документам, оставленным дома, и там еще раз внимательно искать ее следы. Память услужливо подсунула цитату из отчета полицай-департамента:

"…N2

Маршалок дворный Трокскаго застенка пан Глинский (Glinsky) Костусь, вышедши во двор свой, в имении Хролка, о полудни марца 17-го числа, издал громкий крик. Сбежавшиеся на крик его слуги нашли пана своего упавшим с последней ступени крыльца и расшибшимся. Позван был лекарь Борис Путный. Осмотрев упавшего, признал оного мертвым. Наряженный на рассмотрение дела сего поветовый пристав пан Казимир Хрип сведок тщательно опросил и установил достоверно, что из оных никто пана Глинского толкнуть не мог. А важнее, никто из фольварковой челяди сердца на пана Костуся не держал, понеже тот добрый был и равнодушный ко многим их выходкам.

Осмотрев место, куда глядел погибший, пристав обнаружил многие лошадиные следы под старым вязом, на который с крыльца фольварка поверх ограды хороший вид. Но следы копыт только под вязом находились, как будто коней некто из воздуха на землю поставил и тем же способом убрал в воздух. Допрошенные конюхи там не были и коней туда не выводили. По сходству следов сих необъяснимых с N1, оный случай выделяется как N2."

Под N1, помнил Айзенвальд, была запись о смерти Витольда Пасюкевича, князя Омельского.

Но если эпизод с князем Витольдом легко вешался на преследующих его в болоте партизан – те могли коней в мешки и даже лапти обуть, вот тебе и следы из ниоткуда в никуда, то как совершили убийство на глазах многочисленной и лояльной к пану челяди? Если это вообще было убийство. Той же отравленной стрелой из засады – так при чем тут отпечатки подков? Увидел их – и пал на месте? Почему же с другими этого не произошло? Пристав вблизи следы осматривал, и ничего – жив.

В коней, явленных из воздуха и в него же ушедших, генералу не сильно верилось. Если же они скакали не на воздусях, а следы, кроме тех, под вязом, были после заметены или затерты, то старания заметальщиков вполне возможно обнаружить, особенно, на сырой весенней земле. И по ним пойти за убийцами. Хортые и через сутки способны взять след. А пристав Хрип явился в Хролку намного раньше. И препятствий ему не чинили. И чтобы точно выяснить, кто пана Глинского усовестил до смерти, по болоту лазить не требовалось. Но концов не нашлось ни здесь, ни там.

Случай с внезапной кончиной и взявшимися как бы с неба конями был отмечен всего дважды. И можно бы спокойно его отбросить, но имелась еще статья "Курьера Лейтавского", аккуратно наклеенная на плотный картон. Ее Айзенвальд получил от одного из своих агентов. Автором статьи был тот же репортер, что писал о кончине князя Омельского и странностях, ее сопровождающих. Репортер занимался криминальной хроникой и замучил полицию Вильни своей дотошностью. Помимо сухих фактов, копирующих рапорт департамента, имелись в статье весьма любопытные моменты. Айзенвальд постарался припомнить их как можно точнее.

"…читая конторские книги со своим управляющим, были обеспокоены воем дворового пса, до того обычно молчаливого и ласкового. Выглянув в окно, увидели его воющего, вытянутого струной, приклонив голову к земле. Кроме того, в надворных постройках стали беспокоиться и мычать коровы, всполошились куры, хрюкали свиньи и верховые бились в своих стойлах о деревянные загородки, чем могли пораниться или сорвать их с петель. Удивленный хозяин кинулся на крыльцо, управляющий за ним, чуть припозднившись по причине хромой ноги. Служба в хлевах недоумевала и была преизрядно испугана странным поведением скотины. Думая, что та разом взбесилась, кое-кто побежал за ружьями. И тут пан вытянул руку в сторону вяза за оградой и упал с крыльца. Пока возились с ним и посылали за доктором, странное помешательство среди животных прекратилось. Только пес дюже выл, так как хозяин его был уже мертв".

Судя по репутации автора статьи, он нигде не приукрасил и не соврал. Разумеется, кто-либо мог по злобе принести в службы свежесодранную волчью либо медвежью шкуру. Тогда беспокойство животных становится понятным. Но ведь пан Глинский скончался не потому, что его забодали или стукнули копытом в лоб. Что репортер, кстати, тоже отметил.

"…Я говорил со многими свидетелями, среди коих слуги, прибежавшие на помощь хозяину, доктор и управляющий. И все в один голос твердят, что умер пан Костусь от страха еще прежде, чем упал…"

Генрих неожиданно для себя обнаружил, что стоит перед воротами собственного дома. По весне их выкрасили в зеленое – почти такого же цвета было сукно на письменном столе. Усмехнувшись этому совпадению, Айзенвальд вернулся в дом. Документы были разложены так, как он их оставил. Генрих перечитал статью. Оказалось, он помнил ее дословно. Но лишь теперь, на свежую голову, заметил, что статья незакончена. Манера письма была такова, что репортер сперва въедливо перечислял факты, после задавал каверзные вопросы и слегка издевался над полицией, за чем следовал внезапный для читателя финал. Вот этого-то финала и не было!

Ножом для очинки перьев Айзенвальд бережно отделил газетный лист от картонной основы, но на обратной стороне оказалась другая работа. Генрих перенес на стол подшивку "Курьера" и зарылся в пухлый номер. Искомый финал отыскался совершенно неожиданно между свадебными оглашениями в завитках и розах и взятым в траурную рамку мартирологом. Еще чуть-чуть, подумал генерал сердито, и в последний можно было бы вносить имя безголового редактора.

"…Как мещанину[48], они не особенно мне доверяли, однако же, – со свойственным ему апломбом гордился борзописец, – в отличие от полиции мне удалось добиться, кто напугал до смерти пана Глинского. Ты, дорогой мой читатель, можешь счесть сие суеверием, но для пейзанина Гонитва – сие порождение мрака и болотных испарений – столь же реальна, как для нас с тобой поезда и уличные фонари. И если в городе ее можно не опасаться вовсе, то единственный способ оберечься от Гонитвы в лесу и на болоте, где она особенно сильна – иметь при себе папоротников цвет".

Со щелчком встал на место последний факт. Айзенвальд, потомственный военный, аристократ, рыцарь Креста, действительный советник Лейтавского отдела разведки генштаба и человек по особым распоряжениям герцога ун Блау, не хотел в это верить, но не верить не мог. Звучал в ушах хрипловатый голос Прохора Феагнеевича, писаря блау-роты: "…а однажды переймут по дороге. Окружат, конные, и будут гнать, пока сердце не лопнет. Или так просто, от одного страха, помрет. Страшное это дело, я вам скажу, пан генерал". И маячил перед глазами парень в серой крестьянской свитке, топтавшийся у Айзенвальда на пороге с измятым, почти черным цветком папоротника в руке.

– Ян!! – страшным голосом закричал генерал.