Идти было тяжело. Келли дышал через силу, чувствуя, как что-то клокочет в легких, что-то хрипит, и он знал, что подобный симптом может привести к отеку, если это уже не отек, но идти оставалось чуть-чуть, отдых приведет все в порядок, тем более, они немного спустятся, метров на двадцать, пересекут черту смерти, вернутся в мир живых. А может, он заблуждается, может, отек тут ни при чем, может, это просто легкое недомогание, связанное с усталостью, нервным и физическим напряжением, потому что гора – это не игрушки, здесь ты отдаешь себя по частям, но полностью – от первой до последней клетки. Келли любил искусственно вызывать в себе страх смерти, лежа вечером в постели, он думал: «Я умру, представь себе, Джон, ты умрешь, ты не будешь думать, дышать, перед тобой не будет больше ничего: ни утреннего зеркала, ни велосипедной дорожки, ни тихих лондонских пригородов, ничего больше. Ты будешь пустота, ты будешь тишина, ты будешь ничто, тебя не будет, Джон». И когда страх достигал своего апогея, Келли пробирала сладкая дрожь, чем-то напоминающая оргазм, но более емкая, более всеохватывающая, колющая в сердце острой-преострой иглой. Стоило немалых усилий отогнать от себя это неприятное и божественное одновременно чувство, чтобы спокойно заснуть, но результат – как промежуточный, так и окончательный, – безусловно, стоил затраченных усилий. При этом в Келли присутствовала и прагматичная сторона, которая подсказывала ему: когда, дружок, ты окажешься перед реальной опасностью и твой страх станет самым что ни на есть настоящим, вот тогда ты и поймешь всю глубину своей глупости. Келли говорил это себе, но продолжал думать о смерти, которой не было.

Теперь, на бесконечной высоте, вдыхая ненастоящий, закачанный в баллоны кислород, Келли впервые в жизни ощутил близость старухи. Он чувствовал, что Матильда идет за ним, и шерпы тоже, Пемба и Ками, и это успокаивало его – так в детстве он не боялся спать в одной комнате с подкроватными монстрами, если где-то рядом была его бабушка. Бабушка казалась непробиваемым щитом, стальным японским роботом с ядерными пушками в плечах, все бесконечные чудовища, прячущиеся в комнате Джона, при виде ее (и даже при осознании ее существования в соседней комнате), сжимались в инфузории и носа не казали из своих теневых убежищ. Но однажды, будучи уже довольно взрослым мальчиком, лет девяти или десяти, Келли понял, что бабушка – старенькая и слабая и что никакого сопротивления не то что монстрам, но даже элементарному квартирному вору оказать не сможет. Это был переломный момент: Келли сжал зубы, отключил монстров – и стал спать с выключенным светом, один, без чудищ и прочих неприятных визитеров. Отсутствие поддержки мобилизовало его организм, расслабленность пропала, характер стал пружиной, и с тех пор Келли почти ничего не боялся, кроме разве что смерти, – но это был сладостный страх. Теперь, ощущая за спиной поддержку, он поймал себя на мысли, что чувствует себя ровно как шестилетний малыш, верящий в безграничные силы бабушки. Сердце Келли ошибочно подсказывало ему: не волнуйся, даже если ты свалишься без сил, если будешь замерзать в тишине и пустоте, тебя спасут, их же трое, они вытащат тебя, выходят, вернут к подножию, а там и доктора подоспеют. Но все это было ложью, генерируемой для самого себя. Другое дело, что здесь, когда смерть витала в воздухе, он не хотел, сознательно не хотел включать разум и понимать, что никто его не спасет, что двое измученных шерпов и хрупкая девушка не смогут дотащить его обездвиженное тело вниз, что в лучшем случае они оставят его и спустятся вниз за подмогой, а он в это время уснет, чтобы никогда уже не проснуться.

Все эти факторы, все эти обрывки мыслей, проносившиеся в опустошенной холодом и истощением голове Келли, заставляли его идти дальше, не останавливаясь, не обращая внимания на слабость, на шум в ушах, на клокотание в горле, на ухудшающееся с каждым часом зрение. Он шел вперед, потому что оставалось совсем немного, а это «немного» могло привести его к величайшему открытию в истории альпинизма. По крайней мере величайшему для двадцать первого века, когда почти все горы – за редким исключением – уже исследованы.

Келли никого не оставил в Англии. Его отец, суровый полковник, старше матери на двадцать два года, выходец из Ирландии, умер, когда Джону едва ли исполнилось пять. Он казался здоровым и бодрым, он каждое утро делал зарядку и пробегал по шесть миль по кварталу, он подтягивался полсотни раз без остановки и умел ходить на руках – и его, этого крепкого, закаленного, сильного человека, свалил банальный инсульт, результат незамеченной аневризмы. Он стоял у стола, потом ему стало нехорошо, он прилег и сказал Джону: беги, позови маму, но мамы не было дома, потому что она отправилась в маникюрный салон, а это всегда было надолго. Джон обегал весь дом, но мама не появилась, и не было приходящей уборщицы миссис Стокс, и не было садовника мистера Ригби, и не было никого, а Брайан Келли уже потерял сознание, и маленький Джон не знал, что делать, потому что никто и никогда не учил его звонить в «скорую помощь». Впоследствии Джон пытался винить себя в смерти отца – но у него не получалось, потому что и сердце, и разум подтверждали: ты ни при чем, ты ничего не мог сделать, и все эти ложные самонаветы лишь для того, чтобы успокоить мать, которая уже никогда не стала прежней. Она, урожденная Саманта Смит, происходила из простой, бедной семьи, жившей в Мобберли (перед родами она возвращалась туда на время, там Джон и появился на свет – так ей захотелось, и муж не стал перечить), и подтянутый, средних лет военный из столицы показался ей прекрасной партией, а со временем она в него и влюбилась. В середине восьмидесятых, когда американская девочка написала письмо советскому руководителю, а потом погибла в авиакатастрофе, Саманта начала стесняться своего имени, хотя давно уже носила фамилию покойного мужа и была Самантой Келли. Она стала Джиной, потом Кэтрин, потом Сьюзан, и ей безумно понравилась эта игра в имена – так, что в последний год жизни она не помнила вообще, как ее зовут, путая свои бесчисленные смены документов и твердо опираясь лишь на один непоколебимый столп – фамилию Келли. Джон сперва пытался угнаться за именами матери, но потом бросил эти бессмысленные потуги, тем более в девяностые он уже жил отдельно, в университетском кампусе, бесплатно и нелегально, потому что у него не было денег на общежитие, а отношения с матерью окончательно зашли в тупик. Она погибла в автокатастрофе, перепутав газ с тормозом и въехав в грузовик, перевозивший деревянные брусья. Они прошили лобовое стекло, превратив верхнюю половину ее тела в кровавую кашу. Закрытый гроб Саманты (или Джины, или Сьюзан) на пригородное кладбище провожали всего три человека, и среди них не было Джона Келли, потому что он был занят, обговаривая с адвокатом условия наследования.

Последней из семьи Келли умерла бабушка – не та, что спасала мальчика от монстров, а другая, жившая где-то в Северной Ирландии, в глуши, в районе Дандживена, на ферме по Бовьел-роуд. Джон никогда ее не видел, но знал, что на момент смерти ей был сто один год – она, будучи старейшей в семье, пережила всех – и сына, и его значительно более молодую жену, и только внук не успел разбиться где-нибудь в горах, позволив бабке уйти с миром. Хотя было ли ей дело до внука – видимо, нет, потому что о ее существовании Келли узнал, лишь когда ему пришла бумага о том, что он наследует еще и ферму в Северной Ирландии. Келли ни разу не приехал посмотреть на свою новую собственность – он просто поручил адвокатам продать ее, чтобы больше никогда не вспоминать о семье.

Первая женщина в жизни Келли появилась, когда ему было восемнадцать, а последняя ушла незадолго до его путешествия на гору. И это была, как ни странно, одна и та же женщина, между двумя появлениями которой Келли сменил десятки подстилок, к которым не испытывал ничего, кроме сиюминутного вожделения. Ее звали Эллен, и она ненавидела Джона всю жизнь, сумев разбить ему сердце дважды, но в этой диковинной ненависти крылась – она сама о том не подозревала – самая странная и страшная любовь, какая только возможна. Эллен чувствовала себя привязанной к Джону и не могла покинуть его, не могла забыть; он внушал ей отвращение, но при этом заставлял смотреть на себя неотрывно – так человек оборачивается на улице, когда мимо него проходит калека. Первый раз они переспали после какой-то пьянки в студенческой общаге, когда Келли в очередной раз было некуда деться, а у Эллен съехала подруга. Эллен предложила переночевать у нее на втором ярусе, который быстро превратился в первый, а одежда разметалась по комнате так, что утром Келли уходил в одном носке – второй так и остался не найденным. Это был короткий роман, на три недели, он попытался за ней приударить, они сходили на какой-то дрянной фильм, потом на какой-то не менее дрянной современный балет, переспали еще раз, другой, третий и разошлись с миром, вот только она не смогла его забыть: его смешливую рожу, его крепкое тело, его резкие, животные движения над ней. Он забыл ее быстро – в том плане, что ни разу не выказал желания повторить, но она не смогла простить ему этого и появлялась перед ним случайно: в коридорах, потом на лестничных площадках, потом в поездах подземки, потом еще где-то, потом она принесла коврик и провела ночь у дверей квартиры, которую он умудрился снять за какие-то гроши. Он нашел ее утром и впустил, и смилостивился, и это был роман номер два, который длился полтора года, и за это время он влюбился в нее так, что отдал бы за нее жизнь. Она чувствовала это, чувствовала его страсть, понимала – и на самом пике, на самой вершине их отношений собрала вещи и ушла – плача, истекая слезами и болью; она не могла даже назвать водителю адрес, куда ехать, и тот, худосочный араб, утешал ее на ломаном английском, прижимая к ее сочащимся глазам свой не первой свежести платок.

Когда Келли понял, что Эллен ушла, он не пытался найти ее, потому что знал: она ушла навсегда, и даже понимал причину ее ухода. Он просто собрал все, что напоминало ему о ней, и сжег это на какой-то свалке, а потом ударился в четырехмесячный запой, в ходе которого его наконец отчислили из колледжа. А потом умерла Саманта, и Келли досталось наследство в виде приличной суммы денег, нескольких единиц недвижимости, трех автомобилей, и он понял – учиться незачем, совершенно незачем. Можно жить.

Но где-то там, под жизнью, под бесчисленными приключениями, сплавами, горными походами, путешествиями в Америку и Австралию, под внешним лоском бесшабашного и безалаберного Келли жили две любви: одна отравляла ему жизнь, вторая – тянула вперед. Первой была Эллен. Он не забыл ее и поражался тому, что мог ее полюбить, эту очередную подстилку, которая стала страшным, навязчивым видением, не пропускающим в его сердце ни одну другую женщину. Он искал ее глазами на улицах десятков городов, он пытался дозвониться до нее по каким-то старым, давно заблокированным телефонам, он приезжал к ее родственникам и знакомым, но все разводили руками: Эллен исчезла, пропала, никто давным-давно не знал, где она и чем занимается. Келли рисовались страшные картины; он мнил ее распущенной проституткой и наркоманкой и мечтал спасти, вытащить из этого ада, вернуть в обычную жизнь и предложить ей выйти за него замуж на палубе межконтинентального лайнера. Он лелеял эту мечту и предварительно узнал, что капитаны дальнего плавания при подаче предварительного заявления имеют право венчать молодых прямо на корабле, потом заключенный в открытом море контракт нужно лишь закрепить в соответствующих органах на суше. Он придумал для себя и Эллен целую жизнь, которой не было и быть не могло, и потому более всего боялся не того, что она умерла, спилась или больна раком, а того, что она счастлива. Именно счастье представлялось Джону последней стеной, через которую ему уже никогда не перебраться, потому что он понимал, что не сможет сделать ее счастливее, чем уже сделал ее кто-то другой.