Мы беседовали каждый день. Общались за обедом, за ужином, в свободное время, коего на протяжении всего путешествия было неограниченное количество. Хазард и Битэм держались особняком. Если Хазард все-таки иногда вступал в какие-то беседы и обсуждал технические аспекты восхождения, то Битэм большую часть плавания просидел на верхней палубе, зарисовывая пролетающих птиц. Особенно хорошо выходили у него альбатросы, хотя за все путешествие мы видели этих крупных летунов всего два или три раза. Впрочем, в отношении орнитологических ценностей Битэм был значительно глазастее нас и вполне мог наблюдать альбатросов там, где мы видели лишь ровную, точно начерченную на доске прямую, линию горизонта.

Мэллори мало говорил о горах. И о себе он почти ничего не рассказывал, предпочитая рассуждать на сторонние темы. В его речах всплывала война, семья, походы, дружба с известными писателями и художниками, но выудить из него какую-либо конкретику было невозможно. При этом, надо отдать ему должное, он не стремился и узнать что-либо интимное обо мне.

С ним было легко разговаривать на любые темы. Как ни странно, будучи альпинистом, он значительно меньше моего знал о человеческой биологии. Он не стремился понять, почему происходит то или иное явление, но зато блестяще, инстинктивно понимал, как на него реагировать. Если бы я увидел падающий с моста автобус, первой моей мыслью бы стало: как это вышло? Мэллори бы не думал вообще – он просто бросился бы в воду, чтобы спасти пассажиров. Такой же отточенной, как действия, была и каждая его мысль, выверенная, афористичная, совершенно очевидная, но при этом никем ранее не произнесенная вслух.

Лишь за два дня до прибытия в Бомбей Джордж рассказал мне историю, которую прежде, по его словам, не рассказывал никому. Мы сидели с ним на палубе, был вечер, свет исходил лишь от сигнальных огней парохода, и потому море казалось сплошной черной массой. Где-то слева виднелись береговые искры Индии, но света от них было не больше, чем от удаленных от нас на миллиарды миль звезд.

Он рассказал мне про Джеймса Стрейчи. Они учились в разных частях Кембриджа. Мэллори – в колледже Марии Магдалины, Стрейчи – в Тринити-колледже, но это не помешало им встретиться в рамках группы «Блумсбери». Мэллори сразу заметил этого молодого человека, своего ровесника, чувственного, нежного; тот неожиданным образом манил Джорджа, хотя до того момента он, Мэллори, казалось бы, интересовался исключительно женским полом. Свободные отношения, царившие в их среде, подталкивали молодых людей к тому, чтобы знакомиться, влюбляться и расставаться, не обращая внимания на социальное положение и пол партнера. Мэллори сказал мне, что у него было в жизни всего две большие любви – Джеймс Стрейчи и Рут Тернер.

Рассказ Мэллори не был захватывающим, он не был обременен сюжетом как таковым, и большая его часть заключалась в описании внешности Джеймса Стрейчи. Я не запомнил ничего – ни какой у Стрейчи был цвет волос, ни какого он был роста, – потому что понимал, что Мэллори не ставит целью описать мне своего прежнего любовника. Если бы он хотел говорить о любви к другому человеку, он бы, скорее, рассказывал о Рут. Но про жену за все время путешествия Джордж не промолвил и слова – об их взаимоотношениях я узнал гораздо позже, по сути, всего несколько дней назад, когда стало понятно, что Мэллори берет меня в качестве напарника. На корабле же он рассказывал о Стрейчи, и мне казалось, что Джордж разыгрывает передо мной спектакль, в котором играет сам себя, а роль своего любовника предлагает мне. Самое странное, что я, покоритель женских сердец и нарушитель спокойствия миллионеров, я, тайком пробиравшийся в спальни прекрасных дам и похищавший их невинность, почувствовал влечение к человеку одного пола со мной, к его внутренней энергии и безудержной силе духа, к его жилистому, крепкому телу и тонким, изящно изогнутым губам.

Тем же вечером я пришел к нему в каюту – тайно, опасаясь и оглядываясь, чтобы никто ни в коем случае не заметил меня, хотя, если бы я кого-либо и встретил, ничего страшного бы не случилось, мало ли куда я мог направляться. Даже если я шел к Мэллори, может, мы хотели просто обсудить подробности предстоящей экспедиции.

Я постучал, и он открыл дверь. Я чувствовал себя неловко, потому что не понимал, что делать. Меня тянуло к нему, но он был не девушкой, и я не мог, как обычно, сыграть роль сильного и нежного зверя, опуская податливую спину на узкую поверхность кровати. Мэллори был чуть-чуть, на пару дюймов, ниже меня, и он провел рукой по моей чисто выбритой щеке, потом по подбородку, а потом втянул мой запах, точно охотничий пес.

Я не буду более останавливаться на подробностях наших интимных отношений. Пусть они останутся за пределами моей истории, как останется там – уже не по моему желанию – восхождение Джорджа к вершине.

Так или иначе, мы причалили в Бомбее, затем еще неделю добирались до Дарджилинга, а там встретили основную группу, достигшую места назначения посуху. С Джорджем мы провели всего две ночи, потому что, когда в нашем распоряжении не стало палубы первого класса и изолированной каюты, продолжать роман скрытно стало невозможно, а афишировать его было ни в коем случае нельзя.

Физическая близость в наших отношениях была лишь малой составляющей взаимного притяжения. Если бы у нас так и не появилось возможности уединиться, мы бы почти не пострадали от этого, поскольку это чувство, такое непривычное для меня, в первую очередь было верхом мужской дружбы, разрешавшейся без особых потерь путем разговоров, взглядов, случайных касаний, не требующих более значимого продолжения. В ситуации, когда бы Джордж был далеко от меня и мы имели бы лишь возможность писать друг другу послания, я был бы не менее счастлив, нежели теперь, когда я знаю Мэллори значительно лучше, значительно ближе, чем десятки людей, знакомых с ним в течение более длительного срока. В письмах есть какая-то добавочная составляющая, которая не проявляется так остро при личных встречах, но нам не представилось шанса почувствовать ее, поскольку мы сразу перешли на другой уровень, после которого мне, Сэнди Ирвину, остается лишь одно – умереть. Видимо, Бог, которого, насколько я понимаю, все-таки нет, появился на одну секунду, чтобы разорвать связь между нами – физическую, сплетенную из плотных волокон, – чтобы не позволить нашим отношениям войти в стадию обыденности.

Основная группа прибыла в Дарджилинг всего на день раньше нас. Мы немного акклиматизировались, отдохнули, и 22 марта 1924 года, чуть менее трех месяцев тому назад, началось шестинедельное путешествие к горе. Проблема заключалась в том, что Непал категорически закрыт для европейцев. Несмотря даже на номинальную дружбу с Великобританией, исключений нет – кроме официальных делегаций, никто не может пересекать границы страны, и потому Южный склон недоступен для восхождений. Как и два года назад, наша экспедиция должна была из Сиккима перейти на территорию более свободного в отношении политики изоляции Тибета, а затем совершить восхождение по Северному склону. Эта ситуация вынуждала нас сделать значительный крюк и продлила путь к основанию горы до шести недель.

Путешествие началось с отправки багажа в ближайший к основанию горы приют. Часть амуниции, в том числе альпинистское оборудование (кроме дорогостоящих кислородных баллонов), должна была путешествовать впереди нас и ожидать экспедицию на месте. Вечерами первого и второго дня пути я перепаковывал оставшиеся вещи и в последний раз тестировал технические устройства, находившиеся в моем ведении. Не все они мне нравились. В частности, наша новая парафиновая горелка, заказанная Оделлом, оказалась очень надежной, но чрезмерно тяжелой. По сути, требовался отдельный шерп, который бы ничего, кроме этой горелки, наверх не нес.

26 марта, в половине третьего, мы прибыли в Калимпонг. Между Дарджилингом и Калимпонгом всего тридцать миль, но не стоит забывать, что мы вышли на день позже запланированного, плюс дороги в Западной Бенгалии отвратительные, несмотря на то что британцы все-таки попытались наладить тут строительство и индустриализацию. Меня предупреждали, что в Тибете с дорогами все будет еще хуже, и я думал: «Куда уж хуже», пока не увидел тибетские дороги своими глазами. Независимость, с моей точки зрения, противопоказана азиатским государствам (как и африканским – но я не могу судить справедливо, поскольку никогда не был в Африке). Как только азиат получает независимость, он сразу же рушит дороги, запускает здания, возвращается в Средневековье и меняет паровые тракторы обратно на волов.

Одной из моих проблем была транспортировка кислородного оборудования в базовый лагерь. Как я уже упоминал, баллоны были достаточно дорогими и весьма хрупкими. Внесенные мной в систему корректировки несколько усилили конструкцию, но все равно обращаться с драгоценным кислородом следовало бережно. Поэтому все утро следующего дня я упаковывал баллоны, рамы, системы подачи, а заодно злосчастную горелку. Вдобавок к мелким неприятностям у меня сломались часы. Я вооружился инструментами и в течение полутора часов пытался привести их в рабочее состояние – но безуспешно. Таким образом, еще не начав подниматься, я остался без хронометра.

Сейчас я понимаю, что отсутствие часов – это благо (на деле у меня есть часы, одолженные у Оделла, но они разбились при падении). Я не знаю, сколько я уже сижу в этом ущелье, и тем более не могу сказать, сколько мне еще осталось. Но говорить мне уже крайне трудно, язык еле ворочается во рту, и я почти не могу шевелить руками и ногами. Поэтому оставшуюся часть своего рассказа я буду вести мысленно, не пытаясь записать леденеющие слова на окружающих меня стенах. Я думаю, что, имей я часы, моим основным занятием здесь было бы наблюдение за стрелками и стенания о том, как медленно ползет время. Лишенный же этого столь незаменимого в цивилизованном мире прибора, я могу расслабиться и просто рассказывать свою историю.

Конечно, не проходило и дня без проблем с кислородными баллонами. Тридцать первого марта вечером я обнаружил, что все баллоны, кроме одного, были так или иначе повреждены при транспортировке. Один помят, у другого отломан язычок подачи, у третьего – еще что-то. В итоге я получил отличное занятие на следующие несколько дней – с помощью медной проволоки и других подручных средств попытаться привести жизненно важное оборудование в порядок.

Я был виноват в порче баллонов в меньшей степени, поскольку упаковал их качественно. Проблема была в носильщиках, которых с нами было более сотни – точное число мог назвать разве что генерал Брюс. Носильщики совершенно не церемонились с багажом, на привалах сбрасывая его с плеч как спортивный снаряд. Я пытался вразумить гуркхов, несших драгоценные баллоны, но их памяти хватало ровно на один день. Уже на следующий они снова бросали поклажу, будто в ней были чугунные болванки и плюшевые игрушки, то есть предметы, которым такое обращение ничем не грозит. Зато через неделю носильщики научились достаточно быстро и качественно, без провисаний и перетяжек, устанавливать большой общий тент – в первые дни он дважды падал, хоть они и работали под моим началом.

В начале апреля мы добрались до Чомо, а пятого числа прибыли в Пагри. Здесь мне в голову пришла отличная идея по маркировке тюков с оборудованием. С помощью веревок я обозначил верх и низ, что значительно облегчило дальнейший путь – носильщик просто не мог взять свою ношу вверх ногами и повредить содержимое тюка. Еще в Пагри мы наняли яков. Яки там были повсюду – лохматые, черные и прирученные, они могли нести на своих костлявых спинах огромную массу, совершенно при этом не уставая. Части носильщиков пришлось переквалифицироваться в уборщики, потому что яки укладывали свои лепешки с удивительной частотой и где ни попадя. Каждое утро, выходя из палатки, я обязательно вляпывался в очередную порцию экскрементов, после чего носильщик, не обративший внимания на «мину», подвергался выговору и вычету из зарплаты.

Следующим остановочным пунктом после Пагри должен был стать дзонг[9] Кампа. Мы разделились на две группы – большая, возглавляемая генералом, отправилась более коротким, но сложным путем через перевал. Меньшая, в которую входил и я, под руководством Мэллори, пошла длинной, но значительно более плоской дорогой. Почти вся поклажа на яках и спинах носильщиков была у нас. По дороге произошел небольшой конфликт с группой тибетцев, которые пришли раньше нас и встали лагерем там, где мы собирались остановиться. Мы признали за ними право первенства и преодолели пять или шесть лишних миль до следующей более или менее удобной точки, из-за чего серьезно устали.