Он взял тарелку и припустил в сторону кухни – я и не подозревала, что он может так быстро перебирать ногами. На рубашке у него проступили темные полоски пота. Розовая лысина на макушке воспаленно поблескивала.

– Какая муха его укусила? – удивилась Мак.

– Ты бы полегче с его эго, – сказал Куикмен. – Стоило ему свыкнуться с мыслью о твоем отъезде, как вдруг оказывается, что он отменяется, хотя я так и не понял почему, а уезжает у нас теперь Нелл. Трудно это – так много радоваться за других.

Мак тихо рассмеялась.

– Я же тебе говорила: пьеса еще не готова. Тысяча неувязок в сюжете. Сам знаешь, как это бывает.

– Ах да, припоминаю. Неувязки. Попечительский совет неплохо их исправляет.

Мак ухмыльнулась.

– Что ж, не забывайте нас с Тифом, когда окажетесь дома. – Куикмен достал трубку из кармана. – Потому что выберемся мы отсюда только в одном случае: если кто-то приедет за нашим прахом. А это, уж поверьте, далеко не так романтично, как звучит.

Грибы были слишком сырыми, чтобы их измельчать. Провисев целый день рядом с бойлером, они посветлели и скукожились, но влаги в них оставалось еще много. И все же, когда стемнело, я вытащила из чулана две самые сухие гирлянды и сняла с них кусочки грибов. Я решила приготовить хотя бы небольшую порцию краски. Один из образцов на стене был получен на ранней стадии моих поисков, когда я использовала куда более влажные грибы. Это было в первые несколько ночей, когда я увлеченно экспериментировала с рецептурами эмульсий и паст. Получившуюся густую светящуюся краску я и хотела воспроизвести. Труднее всего оказалось разобрать собственный почерк на квадратике холста – семерки смахивали на единицы, девятки легко было спутать с восьмерками. Хорошо, что отец воспитал во мне привычку сохранять все рабочие записи. “Не выбрасывай обрывки и обломки, – говорил он, когда я приходила посмотреть, как он чинит ножку стула или устанавливает новый сифон под кухонной раковиной. – Однажды хлам, который ты выкинула за ненадобностью, окажется незаменим”.

Перетерев непросохшие грибы в ступке, я получила вязкую голубую пасту. Масла я добавила немного, следуя указанным пропорциям, затем долго работала курантом. Смесь становилась все более податливой и в конце концов приобрела консистенцию топленых сливок. Моим первым порывом было разбавить ее скипидаром, но я остановила себя, зная, что второй попытки не будет.

Краска светилась ярко – хороший знак. И тон получился как раз таким насыщенным, как нужно. Захватывалась она плохо, падая с кисти мелкими комками на подставленную ладонь, но на холст ложилась легко. Поверхность получалась гладкой и непрозрачной, с волшебным отливом. Новый пигмент не только не испортил картину, но сделал ее лучше, чем я могла себе представить.

Я писала теми же плавными, широкими движениями, и хотя к концу каждой дуги от кисточки разлетались брызги, в начале она легко скользила по полотну; я могла работать с краской, точно скульптор, создавать разнообразные текстуры, выступы и углубления, водя щетинками кисти по холсту или вдавливая их в его поверхность.

Два других круга, уже подсохшие, сияли и слегка подрагивали. Третий, самый плотный и густой, пересекался со вторым, порождая эффект, какого я еще не наблюдала с обычными красками, – боль, которую можно увидеть и почувствовать, будто она заключена не только в материи, но и во мне самой. Я создала простую вещь, в которой было столько грусти, столько чистоты, что один ее вид пробудил во мне скорбь. Слезы катились по щекам, и я не успевала утирать их, они шлепались на стол, текли по шее. Я чуть не падала от усталости и облегчения. На полотне в бездне сияли голубые круги, и по мере того, как взгляд продвигался слева направо, цвет их становился все интенсивнее. Абстракция запутанной истины. Способ ее постичь. Я назову полотно “Эклиптика”. Хотя бы этой работой я не пожертвую. Хоть что-то подлинное я привнесу в этот мир.