Это была Дженис.

Мне трудно сказать, в какой именно момент в наших отношениях наметилось потепление. В детстве мы жить не могли без ссор, но так бывает у большинства людей и, однако, почти все достигают зрелости, не утратив расположения брата или сестры.

Но на всякое правило есть свое исключение. Я не могу вспомнить, когда в последний раз обнимала свою сестру или вела с ней разговор, не перешедший в ребяческую перебранку. Всякий раз при встрече мы снова превращались в восьмилетних, затевая привычную (самую примитивную) форму спора. От выражений типа «Потому что я так сказала!» или «Я первая взяла!» большинство людей отвыкают как от пустышки, но для нас с Дженис это были краеугольные камни философии наших отношений.

Тетка Роуз придерживалась мнения, что со временем все образуется, если поровну распределять любовь и конфеты. Всякий раз, когда мы обращались с ней с просьбой нас рассудить, она обычно не дослушивала до конца — дел у нее других нет, что ли, — и выдавала стандартные рецепты: поделиться либо не ссориться.

«Ну, хватит! — говорила она, протягивая руку к хрустальной вазочке с шоколадными крендельками, стоявшей на тумбочке, чтобы легко было доставать с кресла. — Будьте умницами! Джули, не ссорься с Дженис и одолжи ей все, что она хочет: книгу, куклу, пояс, сумку, шляпу, туфли, чтобы, наконец, в доме наступила тишина. Бога ради!»

Мы уходили восвояси с нерешенными проблемами, и Дженис давилась от смеха над моим поражением и собственным незаслуженным триумфом. Сестра вечно зарилась на мои вещи, потому что ее собственные ломались или становились старыми, и ей было проще присвоить мои, чем обзавестись деньгами и пойти купить новые. Вот мы и уходили от кресла после очередного перераспределения имущества, когда я лишалась своих вещей, получив взамен черствый шоколадный кренделек из вазы. При всех своих разглагольствованиях о честности тетка Роуз была вечным генератором плохих нечаянных последствий; весь адский путь моего детства вымощен ее благими намерениями.

В старших классах я уже не искала у нее помощи, а бежала на кухню и жаловалась Умберто, который, сколько помню, вечно точил ножи под очередную оперу, включенную на полную мощность. Всякий раз, когда у меня исторгался старый как мир вопль: «Так нечестно!», он отвечал: «А кто тебе сказал, что в жизни все честно?» И когда я немного успокаивалась, спрашивал: «Так что ты хочешь, чтобы я сделал?»

Став старше и умнее, я поняла, что правильный ответ на этот вопрос звучит так: «Ничего, я сама справлюсь». Я бегала к Умберто не затем, чтобы он проучил Дженис, хотя это было бы неплохо, а потому, что он не боялся по-своему заверить меня, что я лучше ее и заслуживаю от жизни большего. Подразумевалось, что добиваться этого я должна сама. Жаль только, что он ни разу не сказал мне как.

Всю жизнь я бегала, поджав хвост в поисках шанса, которые Дженис не сможет перехватить или испортить, но где бы я ни закапывала мои сокровища, она всегда разнюхивала заначки и умела изгадить все так, что оставалось только выбросить. Если я берегла новые шелковые балетки для гала-концерта, то, открыв коробку, обнаруживала, что сестрица уже их надевала, оставив завязки запутанными, а однажды, когда я принесла домой коллаж фигуристов, над которым трудилась в школе несколько недель, сестрица тут же приклеила сверху картонного Биг-Берда из «Улицы Сезам».

Не важно, как далеко я уходила или сколько тухлятины разбрасывала, чтобы сбить погоню со следа, младшая сестра вечно прибегала за мной с высунутым языком и скакала вокруг с игривым лукавством, оставляя свой еще горячий «номер два» на моем пути.

На верхней площадке башни Манджия все вспомнилось мне разом — все бесчисленные причины ненавидеть Дженис, словно кто-то запустил слайд-шоу плохих воспоминаний в моей голове, и меня впервые в жизни затрясло от бешенства.

— Сюрприз! — сказала сестрица, уронив кожаный костюм и шлем и разводя руки, как актриса на поклоне.

— Какого черта ты здесь делаешь? — прошипела я срывающимся голосом. — Так это ты разъезжала за мной на этом дурацком мотоцикле? И письмо… — Я выхватила записку из сумочки, смяла в комок и швырнула в нее. — За идиотку меня принимаешь?

Дженис с ухмылкой упивалась моей яростью.

— Но ты же приперлась на эту башню! Ой! — Она скорчила гримасу фальшивого сочувствия, которую усвоила с пяти лет. — Я угадала? Ты правда думала, что я Ромео?

— Так, — сказала я, стараясь оборвать ее смех. — Пошутила, и хватит. Не зря прилетела, значит. А теперь прошу меня извинить. Чем с тобой оставаться, лучше сунуть голову в биде.

Я сделала шаг, чтобы обойти ее и спуститься вниз по лестнице, но Дженис живо загородила дверь.

— Ну, нет, — прошипела она. Гримаса сочувствия превратилась в злобную мину. — Сначала отдай мне мою долю!

Я вытаращила глаза:

— Что-что?