Но, как говорится, не все коту Масленица. Роды, которых Некридов так страшно боялся, прошли благополучно. А через тринадцать лет Светланочка умерла. Все от той же наследственной болезни сердца, от которой умерла и его драгоценная Неточка.
И Пашка, зять и вдовец, отец его внука, ведущий инженер, член КПСС, еще недавно человек уважаемый и абсолютно счастливый, горько запил. Страшно запил, дико, без светлых промежутков, как пил когда-то его дед, деревенский кузнец Осип Стрельцов, человек необычной силы и страшного, неуправляемого, звериного нрава. За каких-то два года Павел Стрельцов превратился в законченного пропойцу. За внуком пригляда не было – шумные компании, случайные девки, шмыгающие в голом виде по ночам в общую ванную. Ад. Поразмыслив, академик разменял квартиру – двухкомнатную себе, двухкомнатную зятю и внуку. Пусть живут как хотят. Светы больше нет. И его больше нет. И нет больше жизни, кончилась. Он умер на следующий день после дочери. А то, что он ест, пьет, спит и ходит в сортир – так это ни о чем не говорит, вы уж поверьте.
И Павел Стрельцов оказался на собственной жилплощади в плохоньком райончике Коптево. Тесть от дома и ему, и Генке отказал – ни сил, ни желания общаться с кем бы то ни было у него не было, даже с внуком.
С отцом Генка промучился недолго, еще восемь месяцев. И похоронил его рядом с мамой – спасибо, хоть в этом дед не отказал.
Накануне похорон позвонил деду и сказал про отца. Тот ответил кратко:
– Туда ему и дорога.
Генка деда не простил и больше никогда не видел. И квартиру академика не видел – у него была своя, зачем вторая? И дачу – на черта ему эта дача?
В общем, началась самостоятельная жизнь.
Геннадий Павлович не был ни простачком, ни невежей – все-таки его воспитывали дед-академик и прочие воспитатели: и нежная мама Света, и домашние учителя английского и музыки, и спецшкола с английским уклоном, лучшая в Москве.
Был Геннадий Стрельцов хитрым, умным, вертким, жестким. И образованным. Деньгам цену знал, не сомневайтесь, потому что доставались они ему непросто – деньги он заработал сам. Из грязи, как говорится.
А если бы кто-то спросил, каким человеком был он, этот Стрельцов… А всяким. Разным. И хорошим, и плохим. И подпевал кому надо. И мог уничтожить, стереть в порошок. Мог вытащить из дерьма, протянуть руку. Помочь подняться и, самое главное, закрепиться. Легко мог дать крупную сумму – не в долг, а просто так, навсегда. Но не на ерунду, а на серьезное дело, от которого зависела жизнь человека. Мог рисковать свободой и даже жизнью, но не ради интереса – в альпинисты он никогда бы не пошел, жизнь любил и ценил, – а ради блага семьи, ради Веруши и Вадика. Вот ради них он бы смог все, пошел бы на что угодно. Надо было бы – убил, задушил. Впрочем, никто от него таких жертв и не требовал. Но жестким быть приходилось. Попробуй выживи в этом аду, в этом бизнесе по-российски. Жалел ли он о том, что у них с женой не было детей? Конечно! Кажется, даже плакал.
Но вышло как вышло, на все божья воля. У них есть Вадик, родной сын. Так он искренне считал. Да так оно, собственно, и было. Что дал Вадьке его родной, биологический отец? Красный пластмассовый паровозик за три рубля? Китайские кеды, развалившиеся на следующий день? Авоську растрепанных книг из собственной библиотеки?
А что дал Стрельцов? Да все! Образование – лучшие школы. А еще лучшие тряпки, путешествия, кабаки, машины. Деньги – точнее умение их заработать. И мужика из него сделал, а это главное, это неоценимо. И главное – научил его чувствовать себя человеком, дал уверенность в себе. И – он дал ему любовь.
И сделал счастливым его мать. Правда, немало?
Стрельцов вздохнул, тяжело выпростался из глубокого кожаного бордового кресла чиппендейл, подошел к зеркалу, поправил тугой узел галстука, глянул на часы и нахмурился.
Еще раз оглядел себя в зеркало, кажется, остался не очень доволен, и громко крикнул:
– Веруша, девочка! Ну сколько можно копаться? Мы же опаздываем!
Вера Андреевна услышала голос мужа и вздрогнула. Бросила короткий взгляд на часы: «А Гена прав! Действительно опаздываем. Какая же я стала копуша. А все возраст, возраст… «Девочка». – Она усмехнулась. – Это для тебя я, Генаша, девочка».
Она еще раз критически оглядела себя, поправила бретельку бюстгальтера и бросила взгляд на платье, лежащее на кровати.
Платье было шикарным. Ее любимого темно-зеленого, изумрудного, который очень шел к ее волосам. Из натурального, конечно же, шелка, с большим декольте-каре – Геннадий Павлович обожал ее шею и грудь и всегда настаивал на большом декольте. И, честно говоря, он прав: ее полноватую, гладкую шею, все еще высокую, пышную грудь и чудесные покатые плечи, роскошную шелковистую белую кожу надо показывать, не стесняться.