— Мама, ты ведь знаешь, что я уже всю страну объехал, когда добирался в Крым.
— Тогда ты был не один, у вас старшие были.
— Не бойся, мама, я буду внимателен.
Она погладила его руку, прижалась к ней щекой, и слезы полились ручьем из ее глаз. Мишка осторожно высвободил руку, взял платок и обтер лицо.
— Спасибо, — и слезы вновь полились из ее глаз.
Он молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова не успокоят ее. Ему захотелось кричать от нестерпимой боли, возникшей у него в груди. Он встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила ее тонкими холодными пальцами, хотела дотянуться поцеловать, но сил не хватило и еле слышно прозвучали ее слова, как заклинание:
— Прости меня, прости.
В дом вошла Мила.
— Миша, нужно идти, самолет ждать не будет.
Он поднял голову, посмотрел в лицо матери, ее глаза смотрели прямо в его глаза. Потом она улыбнулась.
— Пора, сынок. Береги себя, как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.
Он попытался что-то сказать, не смог и вдруг неожиданно для себя расплакался, ему стало стыдно, он выбежал в сени, прижался к стене за кадушкой с водой. Сестра обняла его:
— Не плачь, Миша, матери будет тяжело, иди попрощайся, — она вытерла ему слезы. Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом прижался к рукам, целуя их:
— До свидания, мама!
— До свидания, — тихо ответила мать, — будь осторожен, береги себя.
Мила взяла его за плечи, но он не дал ей развернуть себя спиной к матери, неловко ступая до самой двери, все смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на добрую родную улыбку.
Уже во дворе он немного успокоился, прошел в огород, дошел до межи, отделяющий огород от колхозного поля, обратил внимание, что по дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит люди выехали работать», — мелькнула мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой и стало пригревать. Все вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он рос, собирая ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное, где у костра велись долгие разговоры, пока звездное небо не успокаивало их, и они мгновенно отрубались, порой засыпая в тех же позах, в которых еще сидели минуту назад. Все отрывалось от него, впереди ждал мир незнакомый, его хотелось увидеть, побывать в нем. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, приводила его в замешательство, и ему уже никуда не хотелось. Нить, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв ее для обоих был смертелен.
— Мишаня, нужно ехать.
Мила взяла его за руку и повела по проулку к реке.
Его любимая лодка покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, а Мишка, отталкиваясь длинным веслом, повел лодку против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперед. Мила молчала, Мишка тоже, сил для разговора не было, мысли путались в голове, хаотично сменяя одна другую. То он с жалостью думал о матери, и тут же радовался, что полетит на самолете. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Сейчас он бы косил наравне с мужиками! Он даже представлял, как свежая, сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зеленом покрывале, расположенном вдоль берега таежной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина, в городе он пойдет в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал от себя эти мысли, заставляя себя думать о матери, о ее болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались соблазнительные картины города, куда он едет. Все крутилось и вертелось, как на городской карусели, и было трудно думать о чем-то одном.