Март
4-е. Вчера приехал в Пушкино, проведя в Москве 10 дней. Здесь я — до 8-го.
Умер А. Толстой — всего 62-х лет. Очень рано. Последний настоящий писатель. Чего-нибудь подобного его творчеству у нас пока не родилось.
Я говорил с ним, кажется, три раза. В нем не было чего-нибудь подавляющего, он казался немного даже наивным, надо было подумать, что это — он, который написал Петра и др., чтобы восстановить дистанцию между мной и им!.. В нем было много, я бы сказал, животного, взрослого, того, что связано с вином, женщинами, эгоистического, холодного и в то же время — детского, он не производил впечатления очень умного или очень знающего человека. Говоря с Г.Ф. Александровым в ЦК, он явно немного робел и терялся. Где-то в глубине души он звал большевиков “они” и ожидал от “них” всего…
Но когда он читал в Союзе писателей своего Петра, новые главы, он был величествен.
Зелинский уверял меня, что Толстой оставил распоряжение о комиссии по его рукописям в составе — оба Тихонова (Н.С. и А.Н.), Шолохов, Зелинский и я. Если это так — я очень тронут, что он запомнил меня.
Он много и хорошо писал в самые последние месяцы, многое умерло вместе с ним. Жаль… Да и я — плох, во мне все сильнее действуют центробежные тенденции. Не знаю, чем все это кончится. Заключил с “Советским писателем” договор на Блока.
Организованы историко-литературные сборники, которые в будущем году развернутся в историко-литературный журнал (по письму к Сталину литературоведов). Коллегия очень странная и пестрая: Еголин, Металлов, Розанов, Михайлова, Мясников, Петров и я… Почему в ней нет Бродского, Благого, Гудзия — непонятно.
Была Белкина из Восточной Пруссии: говорит о больших потерях, в полках остается по 50 штыков. Дальнобойные батареи — на передовых линиях, такова убыль артиллеристов. Немцы сопротивляются яростнее, чем когда бы то ни было. Черняховский убит случайно залетевшим откуда-то осколком. Немцев не жалеют, танки идут по шоссе сквозь колонны беженцев! Но — детей солдаты не убивают. Уровень жизни в Пруссии поразительно высок. Деталь: коровы только одного цвета: черного с белым, десятки тысяч.
Репродуктор шипит. Объявлено, что будет важное сообщение. Приказ — Жукову! Он вышел к Балтийскому морю, завершив второе окружение немцев в Западной Пруссии.
Письмо к Берии о Гречишникове имело успех: он освобожден и направлен в Смоленск, где будут разбирать его дело. Очень рад.
Быт. Для ученых, деятелей искусств и т. под. ввели такси по вызову. Их — 70 штук, но к маю будет шестьсот.
22-е. Читал лекции по теории литературы в Наркомате гос. безопасности — следователям по особо важным делам. Их — человек 40, и они, и начальник отдела подполковник Шубняков (отдел занят преступлениями, совершаемыми интеллигенцией — писателями и т.д., в случае чего — я приобрел много полезных знакомых) произвели на меня очень хорошее впечатление: в большинстве это культурные молодые и — по крайней мере на вид — хорошие и честные люди.
Теперь, кажется, скоро выйдет моя теория литературы. Видел вдову Толстого Людм. Ильин. Она — тоже сказала мне, что А. Толстой несколько раз говорил, чтобы я был в числе тех, кто будет ведать его наследием. Но завещание его направлено Молотову (он оставил его в запечатанном конверте с надписью — “правительству”), и что будет — еще неизвестно.
Получил медаль “За оборону Москвы”, вернее — извещение о ней.
Апрель
15-е. Приехал в Пушкино. С приближением к победе уже теряется смысл подробной фиксации мелочей быта: все возвращается, становится обычным. Можно подумать, что война уже кончилась. Все ждут отмены затемнения. Но говорят, что его не отменят, так как у немцев — новый стратоплан, который может долететь до нас за 3 часа.
Приемники начали возвращать с 1 марта. Но мой “6Н1” не вернули: он сдан на нужды армии.
Был на заседании президиума Союза писателей, где “прорабатывали” Сельвинского за его речь о социалистическом символизме. Все это выглядело весьма малокультурно.
15-летняя годовщина со дня смерти Маяковского прошла очень бледно. Комиссия по рукописям А. Толстого сформирована, но без Зелинского и без меня.