— Ты — колдун лучше неё. Ты не заметил там следов какой-нибудь странной ворожбы?
— Нимрин точно не ворожил там, он лишился дара и силы. Но мне показалось, кто-то вышвырнул его недалеко от Камня, и этот кто-то был светлее солнца. Никогда прежде я не ощущал ничего подобного.
— Зуни, почему ты сразу не послал мне зов?
— Я посылал, но ты не услышала, о мудрая. Солнечный след очень быстро изгладился, и сейчас я уже не уверен, что мне не показалось.
«Ему не показалось,» — сказал Вильяре Альдира, — «Стира тоже заметил.»
«Щурово зелье вам на язык и щуровым пестом по башке! Почему я обо всём узнаю последней?»
«Потому что ты болела, о прекрасная Вильяра. Встала на ноги — вот, теперь узнаёшь.»
— Зуни, а почему ты не позвал меня, когда Нимрину стало совсем худо? Вчера или позавчера?
— Вчера я поговорил с Лембой, Лемба поговорил со Стирой, а тот велел нам всем дожидаться тебя, но не тревожить.
«Альдира, щурову клюку тебе под ноги! Стира же наверняка передал всё тебе! Почему ты не поторопил меня?»
«Потому что я ценю твою жизнь и здоровье выше, чем чужака. И не спорь, ученица: я гадал на тебя и на него. Сейчас ещё не поздно лечить Иули, а тебе это уже не повредит.»
«Ну, пойдём же, Альдира, скорее! Я покажу тебе, как выглядит это не поздно!»
Глава 7
Рыньи в очередной раз менял больному подстилку из морского мха. Нимрин никак не помогал ему и не мешал: перекатывался с боку на бок, будто вязанка хвороста. Чужак совсем не слышал обращённых к нему слов, не отвечал даже сквозь бред. Однако после Вильяриных песен страшные язвы на его теле начали подсыхать, затягиваться чёрной смолой. И Рыньи тоже пел теперь: тихонечко, повторяя за мудрой, иначе ему оставалось только плакать от сочувствия. Но слезы у Рыньи — не целебные, а песни… Шерстолапам иногда помогают.
Рыньи так увлёкся своим делом, что пропустил, как мудрая вошла в комнату. Заметил лишь, когда её голос, её сила исподволь влились в его песенку, подхватили, будто волна ночного прилива… Рыньи смутился, испугался, хотел, было, замолчать, но песнь не отпускала его, вела, несла за собой. Созвучие за созвучием, два голоса, нет, уже три, третий — чей-то незнакомый… Рыньи не оглянулся посмотреть, кто пришёл: песнь важнее. Он осмелел, звуча всем собой и чувствуя, как надо!
А потом будто тёмная вода волной накрыла его, потянула вглубь, но страха уже не было, лишь удивление. Оказывается, он мог дышать в этой странной воде, и ему нужно было дальше, в глубину. Он грёб изо всех сил руками и ногами, а вода сопротивлялась, выталкивала, давила всё сильнее. Рыньи уже видел, за кем ныряет: долговязое тощее тело ни с кем не перепутаешь. Нимрин падал на дно, безвольно раскинув руки и ноги. Вот уже видно бледное пятно лица, широко раскрытые остановившиеся глаза… Рыньи нагнал тонущего и крепко ухватил его за запястье…
Их обоих тут же рвануло вверх, дышать стало нечем, хотя вокруг была уже не вода… Огонь! Безумная, жестокая, яростная драка. Рыньи чуть не обделался от ужаса, но руку друга не выпустил, потащил его за собою прочь, прочь отсюда. Не бросил, даже когда клинок одного из дерущихся вонзился в грудь…
— Вильяра, ты спятила! По праву временного наставника я запрещаю тебе творить подобное с непосвящёнными. Ты хоть понимаешь, что едва не погубила мальчишку? — властный незнакомый голос. Или знакомый? Кажется, они только что пели вместе?
— Рыньи услыхал свой дар и сам… Но… Да, я поняла тебя, учитель, — сквозь звон в ушах Рыньи кажется, будто голос мудрой звучит виновато и растерянно. В точности, как у Дини, расколотившей горшок с похлёбкой. — Альдира, я не подумала, что чужой пустой сон может быть опасен для Рыньи. Мне всегда говорили, что отзвуки и отражения пугают, но не ранят. Хотя, мама…
Рыньи закашлялся: за грудиной у него неприятно саднило, но ни настоящей боли, ни вкуса крови во рту. Приснилось? Просто приснилось? Он открыл глаза, садясь на тёткиной лежанке, куда его заботливо уложили и прикрыли шкурой.