СТО ЛЕТ СПУСТЯ

Бэббидж и Ада Лавлейс опередили время на сто лет. Машина кембриджского математика оставалась неким курьезом, наука в это время развивалась совсем в других направлениях. Самый большой прогресс был достигнут в физике, химии, астрономии и смежных областях этих наук, связанных с изучением Земли и космоса. Математика тоже сильно продвинулась вперед, например, в исчислениях бесконечно малых величин: дифференциальное исчисление как раз предоставило нужный аппарат ученым, которые хотели описать, как работает Вселенная. Вычислительные машины уже тогда могли бы найти применение в быстро развивавшихся статистике и математической логике, но, видимо, человечество не накопило еще достаточно данных для анализа, да и организация общества была отсталой настолько, что этот анализ точно остался бы невостребованным. Маркс обсчитывал свой анализ экономических основ капитализма вручную, но если бы ему дали компьютер и больший массив данных, то выводы его все равно мало бы кто заметил, какими бы они ни были взрывоопасными.

Похожую ситуацию, кстати, мы наблюдаем и сегодня, когда некоторые новые технологии (например, криптоденьги и блокчейн) не используются просто потому, что существующие структуры, общественные, частные и государственные, откровенно боятся за свое выживание в случае их внедрения.

Отправимся, однако, в первую половину XX века, когда накапливались знания, сделавшие возможным кибернетический прорыв, случившийся сразу после второй мировой войны: прорыв, который запустил в оборот и сам термин «искусственный интеллект», и все те области науки и технологий, которые подразумеваются под этим составным понятием. В первой половине XX века человек рассматривался как творец, меняющий ход истории, и на сочетание человек+машина смотрели без страха — скорее, с надеждой. Термин «искусственный интеллект» еще не появился. «Умную машину» еще не воспринимали в отрыве от «умного человека», и поэтому не видели в ней угрозы. Опасность исходила скорее от себе подобных, чем от каких-то фантастических роботов.

Когда сегодня новые технологии упрекают в том, что они радикально трансформируют человека, его привычки, его способы коммуникации с другими и с окружающей средой, забывают о том, что в первой половине XX века перемены были, пожалуй, куда радикальнее. Человек покорял природу, он почти что завоевал планету, на которой родился, и был готов выйти за ее пределы. В СССР строили цивилизацию, нацеленную на штурм неба, а русские космисты, о которых мы поговорим позже, разрабатывали идеи не только завоевания космоса, но и всеобщего бессмертия. Подобными вопросами, забыв о своих предшественниках, через полвека займутся трансгуманисты, и они будут звучать ново даже в 1980-е годы.

Внутрь самого человека при этом особо не вглядывались, хотя никакого религиозного пиетета по отношению к нему давно не испытывали: о душе писали только неисправимые ортодоксы. Стрела познания была направлена на миры вовне, но, конечно же, при желании можно было изменить и самого человека — как бы ни высмеивал подобные попытки Михаил Булгаков в «Собачьем сердце». Новые педагогические школы, от Монтессори до Макаренко, работали над созданием совершенных людей. Своего нового человека активно создавали не только в Советском Союзе или в Германии, но и в Палестине, где сионисты сбросили с корабля истории язык своих отцов и матерей, который считался символом унижения и опостылевшего гетто. Идиш, язык пленения и поражения, заменили ивритом— языком побед. Соединенные Штаты, как известно, были гигантским плавильным котлом, где иммигрант бросал в очищающий огонь все свое прошлое — язык, культуру, привязанности и предрассудки, семейные связи, часто даже имя — и выходил из огня очищенным, готовым к новой жизни с чистого листа.

Вообще, языки стали восприниматься по-другому — не как нечто Богом данное, а как инструменты в достижении целей, более того, появились синтетические языки, наподобие эсперанто. Это очень важно: мы увидим, что некоторые ученые, стоявшие у истоков кибернетики, криптографии, машинного обучения, нейрофизиологии и нейробиологии, так или иначе имели отношение к лингвистике.

Много шума наделала в первые десятилетия теория психоанализа, и Зигмунда Фрейда рассматривали примерно как Эйнштейна в физике — как некоего возмутителя спокойствия. Идеи и того, и другого укладывались, однако, в почти что математическую логику всеобщей революции — мировой революции, как сказал бы третий возмутитель спокойствия, Лев Троцкий. Все они говорили о вещах, противоречащих здравому смыслу — о том, что, двигаясь, тела тяжелеют, людьми управляет подсознание, а человеческую историю можно повернуть, вооружив тысячу рабочих.

Революции, действительно, следовали одна за другой, привычное общество на глазах разрушалось и почва уходила из под ног европейцев, полвека до 1914 года живших в ситуации стабильности. Можно провести параллели с тем, что происходит в Европе сегодня, но не будем забегать вперед.

Англоамериканские источники обычно отсчитывают историю кибернетики, искусственного интеллекта и всего с этим связанного от американского математика Норберта Винера и английского криптографа Алана Тьюринга. Вклад Винера и Тьюринга невозможно преуменьшить — однако этот взгляд сегодня представляется весьма и весьма ограниченным.

ТЕОРИЯ ВСЕОБЩЕГО КОНТРОЛЯ

Сместимся на юго-восток от старой доброй Англии, в сторону Германии, по которой Первая мировая война ударила особенно тяжело. Больше всего немцы хотели вернуть себе контроль за своей жизнью, и это стремление стало драйвером Германии на пути к новой войне — наряду с ненавистью к той «расе», которая, по мнению многих немцев, была повинна в потере этого контроля.

В 1941 году сотрудник берлинского патентного бюро Герман Шмидт опубликовал работу «Инженерный контроль: техническая проблема и ее экономическое, социальное и культурное воздействие». В ней он предвосхитил основные идеи Норберта Винера, высказанные в конце 1940-х годов.

Шмидт работал в бюро уже десять лет и с самого начала думал над тем, как придать смысл хаотическому нагромождению новых заявок, скапливавшихся у него на столе. Выход он видел в стандартизации и распределении изобретений согласно их функциям и возможным способам применения. Так ему было легче понять, насколько оригинальны эти идеи. Описывая методы контроля и классификации, Шмидт понял, что открыл нечто большее — общую теорию автоматического управления, которая могла быть применена в самых разных структурах контроля, от механических до биологических и даже социальных.

Шмидтовская «теория всеобщего регулирования» (Allgemeine Regelungskunde) была именно тем, чем впоследствии занялись Норберт Винер и его коллеги — конечно, без англосаксонского лицемерия и телячьих нежностей, выраженных в названии основного труда Винера «Человеческое применение для человеческих существ».

Нацисты высоко оценили работу Шмидта и в 1944 сделали его первым профессором «всеобщей теории регулирования» в Высшем техническом институте Берлина. В карьере ему помогло и членство в национал-социалистической партии. Научное и партийное руководство надеялось на то, что методы Шмидта помогут германской промышленности разработать самоуправляемые ракеты и подводные лодки.

Май 1945 года Шмидт встретил в Восточной Пруссии, где жила его семья. После поражения Германии территория будущей Калининградской области отошла к Советскому Союзу. Семье профессора надлежало уехать в Берлин, но Шмидта задержали. Его посетили весьма интеллигентные и понимающие советские офицеры, которые сказали, что, несмотря на нацистское прошлое, ему нечего бояться. Вежливые люди порекомендовали профессору изложить его любопытную теорию в виде учебника. От рекомендации, разумеется, невозможно было отказаться. Труд немецкого ученого потом передали советскому теоретику В. В. Солодовникову, который использовал и развил его идеи в своем двухтомнике, посвященном теории автоматического регулирования. Это было то, что нужно для разработки самоуправляемого советского оружия. Солидный труд Солодовникова дополнялся и переиздавался вплоть до конца 1960-х годов. Советский ученый описал системы с обратной связью, провел анализ их устойчивости и качества, привел их статические и динамические характеристики, типовые схемы и примеры.

Шмидт прошел процедуру денацификации в 1948 году и через несколько лет был переназначен на свою старую должность, продолжив преподавание в Высшем техническом институте в Берлине. Он продолжал заниматься кибернетикой, но больше общался с философами, поскольку инженеры и практики сомневались в применимости его идей. Начавшаяся гонка вооружений между Советским Союзом и Соединенными Штатами подстегивала быстрое развитие как вычислительной техники, так и систем автоматического управления. Германия находилась под полным контролем союзников, которые не торопились доверять ей разработку нового оружия. Все хорошо помнили, как немцы между мировыми войнами сумели не только не отстать в техническом развитии, но и выйти на передовые позиции. Они преуспели при этом в создании технологий двойного назначения — то есть тех, что могли быть использованы и в мирных, и в военных целях. Проектировщики немецких гражданских самолетов быстро переделывали их в истребители и бомбардировщики, автомобильные концерны легко переключались на выпуск танков, а прекрасные автострады и железные дороги строились так, чтобы по ним можно было быстро перебрасывать войска и военную технику. Одним из таких изобретений с двойным дном явилась шифровальная машина «Энигма», которой предстояло дать большой толчок развитию криптографии, вычислительной техники и кибернетики.