Решившись, я сделала шаг в сторону Крумеля:
– Благодарю вас. И прошу прощения. – На этот раз голос не просто дрогнул, он сорвался.
– Чтобы ноги твоей больше не было на моей кухне.
Повар обернулся, но я так и не смогла посмотреть ему в глаза, только несколько раз кивнула, мол, слушаюсь, и вышла, забыв попрощаться.
Декабрь близился к концу. С начала войны, особенно после ухода Грегора на фронт, Рождество перестало быть для меня праздником, но в этом году я ждала его с тем же нетерпением, что и в детстве: ведь оно принесет мне в подарок мужа.
Утром, выходя к автобусу, который ехал между двух колоннад буков и берез, пересекавших заснеженные поля, я натянула связанную Гертой шерстяную шапку. В стенах Краузендорфа мне предстояла литургия чревоугодия в компании сестер нашего смиренного ордена, что с готовностью раскрывали рот и принимали причастие, свершавшееся отнюдь не во имя отпущения грехов.
Но разве кто-нибудь в здравом уме предпочтет вечную жизнь земной юдоли скорбей? Уж точно не я. И все же я принимала это причастие с привкусом смерти: три крохотных причастия на каждый из дней рождественского девятидневья. Приношу тебе, Господи, в дар усталость от трудных уроков, сожаление о порванном башмаке и озноб после прогулки, подсказывал отец, когда молился со мной по вечерам. Помнишь такое, Господи? А как Тебе это: приношу в дар свой страх смерти, ведь, хотя встреча с ней откладывается на многие месяцы, я не могу ее отменить. А то махнем мой страх на твое воскресение, папа, или на возвращение Грегора? Страх приходит ко мне три раза в день, является без стука, садится рядом, а стоит подняться и выйти из комнаты – преследует меня. Он стал моим самым верным спутником.
Человек ко всему привыкает: задерживать дыхание, добывая уголь в низких темных туннелях; ходить по строительной балке, висящей на головокружительной высоте… Мы привыкаем к тревожным сиренам, привыкаем спать в одежде, чтобы быстрее собраться, услышав их; привыкаем к голоду, к жажде. Разумеется, я давно привыкла к тому, за что мне платят. Кому-то это может показаться привилегией, но поверьте, это такая же работа, как и любая другая.
Накануне приезда сына Йозеф изловил петуха, поднял вверх тормашками и легким движением руки сломал ему шею. Раздался короткий сухой треск. Герта поставила на огонь кастрюлю, а когда вода закипела, три-четыре раза обварила тушку, держа то за голову, то за ноги, потом достала ее и выщипала оставшиеся перья. Ужасное варварство – и все ради Грегора. К счастью, Гитлер был в отъезде, так что я могла спокойно пообедать с мужем и его родителями.
Помню, в последнюю побывку, еще в Берлине, я ласкала Грегора, пока он слушал радио в нашей гостиной на Буденгассе. Он принимал ласки с безучастным видом. Это могло показаться вызовом мне, но на самом деле Грегор пользовался возможностью расслабиться, только и всего. Я ни о чем не спрашивала, ничего не рассказывала: не хотела испортить те несколько часов, которые нам предстояло провести вместе. Он молча отправил меня спать, но, ощутив в ночи его напряженное тело, его давно сдерживаемую и наконец прорвавшуюся ярость, я проснулась и долго еще лежала, безвольно отдаваясь на волю его движений – не сопротивляясь и не отвечая на них. А потом утешала себя, что он просто нуждался в темноте – не хотел видеть, как занимается любовью со мной. Но тогда это здорово меня напугало.
Письмо пришло как раз накануне его приезда, очень короткое. Оказалось, Грегор лежит в полевом госпитале. Он не уточнял, что произошло и куда ранен, только уверял, что беспокоиться не о чем. Мы сразу же ответили, попросив рассказать хоть немного больше.
– Раз смог написать, значит ничего серьезного, – уверенно сказал Йозеф, а Герта лишь закрыла лицо артритными пальцами и отказалась есть петуха, которого сама и приготовила.
В ночь на двадцать пятое, как обычно бессонную, я не смогла даже прилечь в его комнате: при виде фотографии пятилетнего Грегора сердце разрывалось на части. Выбралась из постели и, не зажигая света, пошла бродить по дому.
И сразу же наткнулась на темную фигуру.
– Прости, что-то не спится, – извинилась я, узнав Герту.
– Это ты меня прости, – ответила она. – Мы с тобой сегодня как лунатики.
«Я следую своему курсу с точностью и осторожностью лунатика», – заявил Гитлер, заняв Рейнскую область.
«Бедный ты мой лунатик», – говорил мне брат, когда я разговаривала во сне.
Мать вечно жаловалась за завтраком: спит – и все равно не затыкается. Франц тут же вскакивал из-за стола, вытягивал руки, вываливал язык и принимался кружить по комнате, как марионетка, издавая гортанные звуки. Отец сердился: «А ну-ка, сядь и доешь!»
Я часто летала во сне. Неведомая сила отрывала меня от земли и поднимала все выше и выше. Под ногами пустота, ветер завывает, то бросая меня в кроны деревьев, то прижимая к стенам зданий, а я, оглушенная, едва успеваю уворачиваться. Я знала, что это только сон, что стоит мне произнести волшебное слово, как чары рассеются и я вернусь в постель. Вот только голоса не было, в горле стоял ком, и лишь за миг до рокового удара у меня вырывался отчаянный крик: